— Но однажды вы ведь сказали, что русские — самые зложелательные люди на свете…
— Готов повторить те слова, только они не имеют отношения к Нагибину! Юра был сложным, горьким, циничным, нежным, но никак не зложелательным… Он русский европеец, разрывавшийся между любовью к чистому искусству и тягой к сладкой сибаритской жизни. Как-то мы сидели с ним на высоком берегу в штате Вашингтон и смотрели вдаль на окружающие красоты. Я спросил: «Юра, о чем грустишь?» Он ответил: «Река внизу течет — беспартийная, лес на взгорке шумит — беспартийный, дым из печной трубы валит — и он беспартийный. А в России, бл… все партийное!» Вот он был какой! Мучился безумно! А я невероятным образом угодил в мясорубку его ненависти к советской власти. Думаю, Юра перенес нелюбовь к Сергею Михалкову на меня. Знакомые говорили: ну почему ты смолчал? Кто-нибудь в будущем прочтет книжку Нагибина и решит, что Андрей Кончаловский сволочь. Я же думал: «Ну и пусть, какая, к черту, разница, если к тому моменту меня не будет на этом свете?» Если бы дневники опубликовали при жизни Юры, пришел бы к нему, посмотрел в глаза и спросил: «Зачем же так?» А что и с кем выяснять теперь? Да, я не ангел, порой не сдерживался, говорил лишнее, но никогда не стремился ответить оппоненту ударом на удар. Спасают мой пофигизм и уверенность в мудрости Чехова, когда-то написавшего, что никто не знает настоящей правды.
— Ваши семьдесят пять не повод оглядеться по сторонам и задуматься?
— Ежедневно этим занимаюсь. Чем в этом смысле семьдесят пять отличаются от семидесяти четырех? Никакого рубежа не существует.
— Неужели ничего не боитесь?
— Только смерти. Каждый раз, когда выхожу от врача и он говорит, что проблем нет, у меня еще один день рождения. Возраст — странная штука. Человек не понимает, что он стар, если только какой-то орган не напоминает ему об этом. Мы не чувствуем тела, пока что-то не начинает болеть. Ага, здесь печень, а тут селезенка… Такой вот самоучитель анатомии. Знакомый врач любит повторять: «Когда болит разное, это не страшно, плохо, если болит одно и то же». И самое главное: старость — не возраст, а отсутствие желаний. Это не зависит от количества прожитых лет.
— Вы вроде собирались по случаю юбилейной даты за один присест проехать на велосипеде семьдесят пять километров?
— Пока предел — пятьдесят два. Правда, не каждый день. Обычно удовлетворяюсь сорокакилометровой дистанцией. Точнее, сорок километров и пятьсот двадцать метров. Это расстояние от нашего дома в Тоскане до кафе, где выпиваю чашку эспрессо и еду обратно.
— Вы теперь каждое лето проводите в Италии?
— Я рассказывал, что эта страна сразила меня насмерть в 1962 году, когда впервые приехал туда. С тех пор всегда мечтал вернуться, и лет восемь назад мы с Юлей купили виллу восемнадцатого века. До нас ею владели американцы и все опоганили, заложив кирпичами арки, испортив террасу… Пришлось восстанавливать. Там даже есть колокольня с часами, отбивающими время. Но главная причина, по которой не смог устоять перед соблазном приобрести имение, это парк. Дом неважен. Его можно снести, построить новый, а двухсотлетние деревья искусственно не пересадишь, они должны вырасти. Высоченные кипарисы, дубы, оливковая роща, виноградники… Когда мы попали туда впервые, я, еще не видя виллу, а лишь проезжая по кипарисовой аллее, сразу понял, что хочу жить в этом месте. Буквально сердце замерло от восторга. У меня удивительное отношение к деревьям, почти религиозное. Эта любовь атавистически передалась от Петра Кончаловского. Кстати, в лондонском королевском ботаническом саду Kew Gardens я случайно обнаружил кусты сирени имени моего деда. Он вывел этот сорт. Не могу описать чувств, когда вижу солнечные пятна на траве, пробивающиеся сквозь густую тень листвы! Думаю, по религии я друид. Под сенью деревьев ощущаю абсолютную гармонию.
— Ну и жили бы в итальянском раю, Андрей Сергеевич. На кой вам эта слякотная Москва?
— Был бы писателем, мог бы творить где угодно. Но у меня другая профессия. Моя жизнь связана с созданием материального мира и зависит от артистов, без которых задуманное не осуществить. И, должен сказать, российская столица, пожалуй, самый театральный город на планете. Делают его таковым не режиссеры и даже не актеры, а зрители. Где еще одновременно могут идти четыре «Дяди Вани» и на всех спектаклях зал будет полон? В Нью-Йорке и Лондоне есть замечательные площадки, куда приходят туристы, чтобы посмотреть проверенные десятилетиями шлягеры. В Москве театральная публика особая, ей угодить трудно…