Я очень обрадовался, когда увидел в милиции сына и других наших друзей. В том числе и фотографа Владимира Сычева (он шепнул мне, что успел отснять сражение и передать пленку иностранцам, завтра репортаж должен будет появиться в мировой прессе). Всего было задержано пятьдесят человек, но перед судом, как нам заявили, предстанут лишь несколько, в том числе и я.
Ранним утром нас повезли в районный нарсуд. Грязные, небритые, волочащие ноги в ботинках без шнурков и периодически ловившие спадавшие брюки, мы идеально соответствовали образу, который хотели нам создать: подонки, отребье общества… Стоя за милицейским кордоном в коридоре, я увидел Валю с друзьями. Они кричали, что все западные издания опубликовали сообщения о нашей выставке. И еще я разобрал нечто несусветное: мне передавали, что меня ждут вечером на приеме в… мексиканском посольстве! Это было явно неспроста, в сердце моем затеплилась надежда.
Судили, в полном смысле слова, при закрытых дверях: без заседателей и публики. Судья полистала мое дело (меня поразило, каким пухлым оно было) и протянула: «И натворили же вы дел! Вот и заработаете три года за хулиганство». «Товарищ судья, судите меня по чести, по совести и по закону», — смиренно ответил я. Судья, явно чувствовавшая себя не в своей тарелке, вздохнула и приговорила меня к… штрафу в двадцать рублей! Перед освобождением от меня потребовали подписать документ, подтверждающий приговор. Я отказался. Заявил, что не признаю ни штрафа, ни приговора, в котором меня почему-то обвиняют в хулиганстве тогда, когда все произошло с точностью до наоборот: как раз я стал жертвой «хулиганов в штатском». Меня, тем не менее, выпустили, и я на самом деле отправился вечером на прием в мексиканское посольство.
А на следующий день собрались все художники и написали письмо: «Москва, Кремль, Советскому правительству». В нем сообщалось, что через две недели мы устроим новую выставку и просим дать указания милиции защитить нас от хулиганов. Отклики за рубежом были столь громкими, что советскому начальству пришлось пойти на невероятное решение: без малейшей цензуры нам было разрешено провести вернисаж 29 сентября на поляне в Измайловском парке с двенадцати до четырех дня. Праздник искусства, которого люди в Москве не видели с двадцатых годов, вошел в историю как «четыре часа свободы».
— При этом кто-то из «доброжелателей» доложил, что мы, студенты МГУ, посетили вашу выставку, и нас вызвали на разборку к декану факультета... Послушайте, Оскар Яковлевич, а почему именно вас художники выбрали своим, как бы сейчас сказали, неформальным лидером?
— Не могу объяснить. Может, потому, что я старался привлечь к нашим акциям максимальное количество участников. При этом никогда никого не обманывал... К концу 70-х пресс властной машины сделался невыносимым. Передо мной и многими из моих друзей маячила альтернатива: лагерь или эмиграция.
В 1975-м нам удалось провести в павильоне «Пчеловодство» на ВДНХ первый разрешенный показ неподцензурного искусства. А в январе 77-го меня задержали и посадили под домашний арест. Давиловка пошла и на сына. А домой ко мне все время являлись «доброжелатели»: «Разве так можно? Вам надо немедленно эмигрировать…»
И тут мне приходит от какой-то Ханы Осдом, которую я в глаза не видал, вызов из Израиля. Дескать, нас ждут на Земле обетованной!.. Это меня окончательно взбесило. На одном из посольских приемов встречаю моего давнего знакомого Виктора Луи: «Неужто они не понимают, что не заставят меня насильственно эмигрировать. Не нужно давить на меня. Я сам решу, как поступать». А в это время сам замначальника ОВИРа Александр Григорьевич Зотов взялся за окучивание художников. Из страны выдавили Эдуарда Зеленина, Олега Целкова, Юрия Жарких, Алексея Хвостенко…
— Список можно продолжать: Михаил Шемякин, Эрнст Неизвестный, Анатолий Путилин, Борис Заборов, Иосиф Киблицкий… С такими творческими силами можно было бы создать на Западе параллельный союз художников Москвы и Питера .
— После отказа от выезда в Израиль за меня взялись всерьез. Вызвали в милицию, а там арестовали. На допросе у следователя, подсовывающего мне постановление о предварительном заключении, я отказался отвечать и подписывать что-либо. «Отлично! Подпишут за вас», — успокоил меня следователь. После ночи в камере на покрытой газетами бетонном полу меня повели к прокурору. За столом сидели несколько человек, в том числе и мой следователь. Никто не успел ничего сказать, как я, доведенный до ручки, выпалил: «Делайте со мной, что хотите, тюрьмы я не боюсь. Никто не заставит меня эмигрировать!» Прокурор внимательно на меня посмотрел: «А что, собственно, вы так волнуетесь? Никто вас прятать в тюрьму не собирается. Вы свободны…»