Накануне войны Германия все чаще фигурирует в российской прессе не просто как главный возмутитель спокойствия в Европе — ее начинают изображать как исконного и заклятого врага славянства. Германизм и славянство — вот две силы, которые, по мнению российских публицистов и журналистов, схлестнутся в будущей войне. Разумеется, после начала военных действий подобные публикации становятся повсеместными. Новая война рисуется в них как финальный акт многовековой драмы — борьбы славянского мира с миром германским, борьбы двух цивилизаций.
— То есть в патриотическом угаре виновата пресса?
— В значительной мере — да. Пресса становится настоящей третьей силой. Она не только давит на правящий класс, выполняя заказы монополий, рвущихся к новым рынкам и сырьевым залежам, но и активно формирует общественное мнение. И Россия, кстати, была по сравнению с другими великими державами тут в невыгодном положении. Как заставить крестьян думать в определенном ключе, когда они неграмотны? А ведь это подавляющая часть российского населения, к тому же весьма многонационального, порой и по-русски не говорящего. Для большинства россиян того времени вся эта пропагандистская шумиха проходила где-то далеко-далеко, не говоря уже о том, что язык столичных газет имел мало общего с языком глубинной России. При таком раскладе трудно, согласитесь, формировать у граждан общие моральные ценности.
— Значит, их формировали политики?
— И да и нет. Формирование общественных настроений в условиях военных действий осуществлялось во всех великих державах двумя взаимодополняющими путями. Путем введения жесткой цензуры всех военных новостей и путем массированной пропаганды. С цензурой в Российской империи было все в порядке. С первых дней войны предварительной цензуре подлежали все статьи в средствах массовой информации, вся корреспонденция с фронта, вся заграничная переписка.
А вот с пропагандой возникли проблемы. На первый взгляд российская пропаганда использовала ровно те же самые приемы, образы и мотивы, что и западные аналоги. Более того, использовала активнее и последовательнее. Особенно тщательно был разработан образ врага-немца. Всех немцев российские газеты изображали как кровожадных убийц и насильников, которые отрубают руки младенцам, пытают пленных и расстреливают мирных жителей. Но объясняя, против кого ведется новая война, российские средства массовой информации с трудом могли объяснить, а во имя чего она ведется. Здесь в ход шли избитые и давно уже морально устаревшие к тому моменту лозунги в стиле уваровской триады: «Православие, самодержавие, народность». Очень скоро стало понятно, что с этим багажом нельзя мобилизовать народ на долгую и тяжелую войну, а ничего лучше российские пропагандисты придумать не смогли.
— А как было в Европе?
— В Европе люди поколения 1914 года с молодых ногтей воспитывались в духе почитания нации и ее гражданских ценностей. В Англии и во Франции в школах создавались батальоны, где дети маршировали с деревянными винтовками. Внушалось: ради нации и ее добродетелей — в европейском понимании — можно всем пожертвовать, даже жизнь потерять.
И это воспитание принесло свои плоды. Оно способствовало принятию новой войны европейцами. Смотрите сами. 2 августа 1914 года на Трафальгарской площади в Лондоне проходит многотысячная антивоенная манифестация. Правящий кабинет министров прекрасно понимает: начинать войну в условиях отсутствия общественной поддержки равносильно самоубийству. Но 3 августа — на следующий день! — на той же самой площади разворачивается провоенная манифестация, еще более многолюдная. В одночасье война сделалась популярной у англичан. Почему? Германия с ее идефикс блицкрига нарушила нейтралитет Бельгии. В глазах англичан, начиная с представителей интеллектуальных элит и заканчивая простыми рабочими, это выглядело как настоящая пощечина, как вопиющее нарушение всех законов, человеческих и божеских, и как вызов всем идеалам английской цивилизации. После этого война в защиту «бедной маленькой Бельгии» стала личным делом каждого англичанина.