— Паукообразные движения одичавших девочек-маугли очень напоминают движения персонажа Линды Блэр из «Экзорциста», точнее, из режиссерской версии Уильяма Фридкина.
— Вы удивитесь, но никаких спецэффектов не использовалось в этих сценах. На локти и колени девочек надевались специальные крепления, которые ограничивали их движения.
— Понимаешь, что небылица, а все равно страшно. А чего вы сами боялись в детстве?
— Кушетка, на которой я спал, стояла у ног кровати, на которой спала моя бабушка. Из окна слышались звуки проезжавших машин, по потолку пробегали тени. Я представлял себе разных людей, которые хотят причинить мне зло. Подходил к окну и, ежась от страха, воображал, что человек, выходящий из автобуса или легкового автомобиля, направляется к нашему дому. Он поднимается по лестнице, лестница скрипит, он берется за ручку двери, пытается ее открыть. С колотящимся сердцем я прыгал на кушетку и замирал. К 12 годам в моей башке уже сформировалась матрица страха. Уже потом я отсматривал сотни фильмов ужаса, и они укладывались на полочки жанров и субжанров. Но, подчеркиваю, основные коды уже засели в голове с подросткового возраста.
— А чего вы сейчас больше всего боитесь?
— Реальной жизни. Когда моих дочек и жены нет поблизости, в голову лезут всякие страшные мысли. Я неуютно себя чувствую в одиночестве. Меня легко напугать. Я очень боюсь также политиков и правительства.
— Что для вас в творческом плане важнее — воспоминания и комплексы детства или знание мировой культуры хоррора?
— Детские сказки, которые нам читали бабушки и родители, содержат в себе сильнейший компонент страха. У каждого народа есть сказки-страшилки. И даже если сказка со счастливым концом, в ней обязательно есть недобрые, страшные персонажи. Без этого нет сказочного драйва, нет конфликта, который лежит в основе любого литературного произведения. Сказки являлись в древности частью более широкого понятия — устной культуры наряду с легендами и мифами. Просто дети постепенно выделились как самая благодарная аудитория.
— Почему?
— В голове ребенка нет четкой демаркационной линии между правдой и вымыслом, которая определяет сознание взрослого. В этом смысле ребенок — самая благодарная аудитория для сказок и ужастиков.
— Почему у вас в фильмах дети почти всегда такие злобные и жестокие?
— Это, по сути, отражение очень неправильного мироустройства. Мы сами виноваты, что у нас такие дети. Мы смотримся в наших детей, как в зеркало.
— Критики отмечают, что на вас заметно повлияли азиатские фильмы ужасов.
— Но прежде я открыл для себя Марио Бава, итальянского пионера хоррора. В 1966 году он снял любопытный готический ужастик «Убивай, детка, убивай», образы которого сильно повлияли на новеллу Феллини «Тоби Дэммит» (в киноальманахе «Три шага в бреду» по произведениям Эдгара Аллана По). Я не люблю лобовое кино. Мне кажется, фантазией, метафорой можно рассказать о политике и социуме гораздо больше, чем следуя реалистической формуле. «Лабиринт Фавна» говорит о фашизме важные вещи, притом что это страшная сказка с чудовищами. Борхес говорил, что сказка — древнейшая форма сюжета. Романная форма появилась гораздо позже. Древние греки придумали целый пантеон богов и героев. И все для того, чтобы получше разобраться в человеческой природе. «Мама» начинается как хоррор, а заканчивается как сказка. Так же мы сделали и в «Приюте», который заканчивается вполне поэтически, в духе «Питера Пэна».
— Когда вы приступаете к новому проекту, сразу же закладываете «пугательный» эффект?