Большую часть картин мы оставили у нашего друга математика Виктора Тупицына, который жил недалеко от пустыря в Беляеве, где мы наметили выставку. Многие художники переночевали у него, остальные должны были прибыть на место небольшими группками — с картинами и треножниками в руках. Все были мной проинструктированы: если кого-нибудь задержат, не спорить, не сопротивляться, не давать повода спровоцировать драку. Время работало на нас: СССР как раз ждал от США статуса наибольшего благоприятствования в торговле, и мы пригласили на выставку многочисленных послов и их жен...
Утром наша группка из четырех человек спокойно села в метро на «Преображенской» и отправилась на место встречи. Я вез с собой две картины. Доехав, мы преспокойно отправились к выходу, и тут два человека преградили мне путь. Несмотря на уговор не вмешиваться, Глезер бросился ко мне на помощь. Нас сопроводили в милицейскую комнату и заявили, что я задержан на том основании, что у кого-то в метро украли часы, а по описаниям я похож на злоумышленника. Через полчаса явился какой-то тип в штатском и объявил, что подозрения не подтвердились и мы свободны…
Когда мы наконец добрались до места, перед нами открылась панорама, которую я никогда не забуду. Под мелким дождем в жалкую кучку сбились художники, не решающиеся распаковать картины. Всюду виднелись милицейские машины, но милиционеров в форме было немного. Зато было много здоровенных молодцев в штатском с лопатами в руках. Кроме того, стояли бульдозеры, поливальные машины и грузовики с готовыми для посадки деревцами. Происходило нечто абсурдное. Художники быстро объяснили: власти решили именно в день выставки разбить на пустыре парк. Все собравшиеся должны немедленно убраться восвояси.
Иностранные корреспонденты и дипломаты ждали, какие будут наши дальнейшие действия. Я распаковал свои картины и, не имея возможности водрузить их на треножник, стал держать полотна на вытянутых руках. Большинство художников последовали моему примеру… И тут началось побоище: у нас начали силой вырывать картины, пытались вырвать у меня, но я вцепился и стоял насмерть. В конце концов все-таки вырвали. Завелись бульдозеры. И тут я увидел, что моя картина, разорванная, валяется в грязи. Бульдозер, рыча, медленно двигался все ближе, и я бросился наперерез: «Ну, давай! Дави, если хочешь!» Бульдозерист, не снижая скорости, вел машину прямо на меня. Тогда я уцепился за верхний край ножа и стал перебирать ногами по собранной бульдозером земле, иначе бы меня затянуло под нож, а там — и под машину. Тут мой сын и его друг бросились ко мне и тоже ухватились за нож бульдозера. На секунду все застыли в оцепенении. В это время к водителю подбежал человек в штатском и приказал ему остановиться. Но «танкист» был то ли пьян, то ли слишком возбужден и, наоборот, нажал на акселератор. Бульдозер взревел и, загребая землю и камни, попер прямо на меня.
Не знаю, чем бы это все кончилось. Но один из американских корреспондентов рванулся к шоферу и выключил зажигание. Тут же ко мне и к моему сыну Саше подскочили «трудящиеся», и со скрученными за спиной руками нас втолкнули в стоящую рядом машину. Последнее, что я помню, была художница Надя Эльская. Взобравшись на огромную трубу, она кричала, обращаясь к оставшимся: «Выставка продолжается!..» И еще помню гигантскую, двухметровую фигуру приехавшего в Москву ленинградского художника Жени Рухина. «Герои субботника», матерясь и крича, волокли Женю по развороченной глине…
Я очень обрадовался, когда увидел в милиции сына и других наших друзей. В том числе и фотографа Владимира Сычева (он шепнул мне, что успел отснять сражение и передать пленку иностранцам, завтра репортаж должен будет появиться в мировой прессе). Всего было задержано пятьдесят человек, но перед судом, как нам заявили, предстанут лишь несколько, в том числе и я.
Ранним утром нас повезли в районный нарсуд. Грязные, небритые, волочащие ноги в ботинках без шнурков и периодически ловившие спадавшие брюки, мы идеально соответствовали образу, который хотели нам создать: подонки, отребье общества… Стоя за милицейским кордоном в коридоре, я увидел Валю с друзьями. Они кричали, что все западные издания опубликовали сообщения о нашей выставке. И еще я разобрал нечто несусветное: мне передавали, что меня ждут вечером на приеме в… мексиканском посольстве! Это было явно неспроста, в сердце моем затеплилась надежда.
Судили, в полном смысле слова, при закрытых дверях: без заседателей и публики. Судья полистала мое дело (меня поразило, каким пухлым оно было) и протянула: «И натворили же вы дел! Вот и заработаете три года за хулиганство». «Товарищ судья, судите меня по чести, по совести и по закону», — смиренно ответил я. Судья, явно чувствовавшая себя не в своей тарелке, вздохнула и приговорила меня к… штрафу в двадцать рублей! Перед освобождением от меня потребовали подписать документ, подтверждающий приговор. Я отказался. Заявил, что не признаю ни штрафа, ни приговора, в котором меня почему-то обвиняют в хулиганстве тогда, когда все произошло с точностью до наоборот: как раз я стал жертвой «хулиганов в штатском». Меня, тем не менее, выпустили, и я на самом деле отправился вечером на прием в мексиканское посольство.
А на следующий день собрались все художники и написали письмо: «Москва, Кремль, Советскому правительству». В нем сообщалось, что через две недели мы устроим новую выставку и просим дать указания милиции защитить нас от хулиганов. Отклики за рубежом были столь громкими, что советскому начальству пришлось пойти на невероятное решение: без малейшей цензуры нам было разрешено провести вернисаж 29 сентября на поляне в Измайловском парке с двенадцати до четырех дня. Праздник искусства, которого люди в Москве не видели с двадцатых годов, вошел в историю как «четыре часа свободы».
— При этом кто-то из «доброжелателей» доложил, что мы, студенты МГУ, посетили вашу выставку, и нас вызвали на разборку к декану факультета... Послушайте, Оскар Яковлевич, а почему именно вас художники выбрали своим, как бы сейчас сказали, неформальным лидером?
— Не могу объяснить. Может, потому, что я старался привлечь к нашим акциям максимальное количество участников. При этом никогда никого не обманывал... К концу 70-х пресс властной машины сделался невыносимым. Передо мной и многими из моих друзей маячила альтернатива: лагерь или эмиграция.
В 1975-м нам удалось провести в павильоне «Пчеловодство» на ВДНХ первый разрешенный показ неподцензурного искусства. А в январе 77-го меня задержали и посадили под домашний арест. Давиловка пошла и на сына. А домой ко мне все время являлись «доброжелатели»: «Разве так можно? Вам надо немедленно эмигрировать…»
И тут мне приходит от какой-то Ханы Осдом, которую я в глаза не видал, вызов из Израиля. Дескать, нас ждут на Земле обетованной!.. Это меня окончательно взбесило. На одном из посольских приемов встречаю моего давнего знакомого Виктора Луи: «Неужто они не понимают, что не заставят меня насильственно эмигрировать. Не нужно давить на меня. Я сам решу, как поступать». А в это время сам замначальника ОВИРа Александр Григорьевич Зотов взялся за окучивание художников. Из страны выдавили Эдуарда Зеленина, Олега Целкова, Юрия Жарких, Алексея Хвостенко…
— Список можно продолжать: Михаил Шемякин, Эрнст Неизвестный, Анатолий Путилин, Борис Заборов, Иосиф Киблицкий… С такими творческими силами можно было бы создать на Западе параллельный союз художников Москвы и Питера .