— После отказа от выезда в Израиль за меня взялись всерьез. Вызвали в милицию, а там арестовали. На допросе у следователя, подсовывающего мне постановление о предварительном заключении, я отказался отвечать и подписывать что-либо. «Отлично! Подпишут за вас», — успокоил меня следователь. После ночи в камере на покрытой газетами бетонном полу меня повели к прокурору. За столом сидели несколько человек, в том числе и мой следователь. Никто не успел ничего сказать, как я, доведенный до ручки, выпалил: «Делайте со мной, что хотите, тюрьмы я не боюсь. Никто не заставит меня эмигрировать!» Прокурор внимательно на меня посмотрел: «А что, собственно, вы так волнуетесь? Никто вас прятать в тюрьму не собирается. Вы свободны…»
Когда я вернулся домой, Преображенка напоминала разбуженный улей. Первым делом друзья сообщили, что вчера о моем аресте передали по «Голосу Америки».
— Поэтому вас и освободили?
— Не знаю. Я обыкновенный художник, политикой никогда не занимался, обвинять меня в «антисоветизме» можно только на основании моих картин — а это чистая вкусовщина. Так я думал. Однако избавиться от меня они хотели маниакально. Уже через несколько дней после моего освобождения нам с сыном пришли открытки из ОВИРа. Спрашивали, не согласны ли мы на турпоездку на Запад. Для нас был важен сам принцип свободы передвижения: поехали по турвизе, свободно вернулись… Впрочем, я решил, что без Вали не поеду. Там сначала разозлились, а потом выдали три загранпаспорта.
Какой художник путешествует без своих картин?! И мы решили взять с собой несколько работ — показать коллегам, галерейщикам. В Министерстве культуры СССР мне сказали, что советский художник может взять с собой только три картины, пять рисунков и несколько гравюр. Ну уж дудки! Я написал заявление, что в СССР никогда официально художником не считался, в Союзе художников не состоял. А значит, и казенные директивы-нормативы ко мне не относятся. Я решил взять с собой 18 моих картинок, 7 полотен Саши плюс Валины рисунки.
Разрешением на вывоз художественных ценностей занимался человек с говорящей фамилией Халтурин. Время шло, сроки виз истекали, а специальная комиссия, которую нам обещали прислать на дом, так и не появлялась. Когда нервы были натянуты до предела, гляжу, заявляются. Расселись, посмотрели, вынесли вердикт: Вале и Саше можно забирать в принципе все, а со мной еще надо «поработать». После долгих препирательств разрешили взять тринадцать моих картинок. Причем уточнили: исходя из стоимости, за каждую из них необходимо будет заплатить таможенную пошлину, а сколько я беру за свои работы, они, дескать, знают. Тут я взорвался: «Примите во внимание, что ни одна из моих картин не была куплена ни государством, ни Минкультуры… О какой «истинной» стоимости вы можете говорить?»
Через двое суток я узнал, что со мной поступили по большому счету по-божески. С Саши как с молодого художника ничего не взяли, с Вали — по 15 рублей за рисунок, а с меня — от 50 до 200 рублей за работу. Всего получается 1700 рублей, что равно годовому доходу советского служащего. Огромные деньги для того времени. Но, с другой стороны, мне было приятно: беря деньги за мои картины, власти, сами того не желая, признавали их ценность.
Когда все предотъездные хлопоты остались позади, друзья принялись уговаривать меня закатить прощальный вечер. Я отнекивался: вот вернемся, тогда и устроим пир горой!.. На вокзале нас поджидали человек шестьдесят. Опять водка, тосты за возвращение, объятия!.. Границу в Бресте миновали без сучка без задоринки. Уже в Кельне начались интервью, выступления по радио. Потом — Париж, Монжерон. Мы с Валей много работали, ходили по музеям. Шесть месяцев промелькнули незаметно. Советское консульство, как и обещали в Москве, продлило визы до октября. И тут мы вспомнили историю о том, как Мстислава Ростроповича и Галину Вишневскую лишали советского гражданства! В тот же вечер мы с Валей решили возвращаться в Москву. Хорошенького — понемножку: бог с ним, с Парижем! Но нас упредили.
Вечером 22 июня 1978 года мне позвонили из консульского отдела посольства СССР и попросили зайти. Генконсул принял меня в своем кабинете. И начал читать по бумажке: «Указом Президиума Верховного Совета СССР решено лишить советского гражданства Рабина Оскара Яковлевича в связи с тем, что его деятельность позорит звание советского гражданина».
Что в таких случаях надо говорить? Я спросил, нельзя ли получить копию указа. «Нет, — ответил консул, — указ еще не опубликован, есть лишь текст полученной из Москвы телеграммы». Я вышел на улицу, и все поплыло у меня перед глазами. Была пятница, в этот день недалеко от Люксембургского сада проходил вернисаж «Святое искусство», где висело несколько наших с Валей картин. Я пришел туда, и новость мгновенно распространилась. Надо было встречаться с журналистами, а мной овладело полное отупение. Вечером завалился к друзьям и напился до потери пульса…
— И больше с советскими властями у вас не было, как я понимаю, никаких контактов?
— Никаких. Помню, в конце 80-х режиссер Иосиф Пастернак снял документальный фильм о художниках и «бульдозерной выставке». Он назывался «Черный квадрат». Там были абсолютно все — Владимир Немухин, Илья Кабаков… А меня, советского лишенца, единственного не было. Срам… Впрочем, меняться отношение ко мне начало еще в годы перестройки. Меня стали приглашать в посольство, но о том, что у меня паспорта нет, никто не вспоминал. Чиновники приезжали ко мне картинки смотреть, журналисты из Москвы интервью брали… Но паспорта у меня так и не было.
Российский паспорт дал мне Александр Авдеев, когда он был послом во Франции. Произошло это в значительной степени случайно. Свершила чудо женщина, причем француженка. Звать ее Шарлотт Валигора. Эта энтузиастка русской живописи написала письмо президенту Жаку Шираку. Из его канцелярии это послание прямым ходом поступило в посольство России. И вдруг Авдеев приезжает ко мне вроде бы картинки посмотреть. А начинает с другого: «Официальная часть — сперва… В общем, мы предлагаем вам или российский паспорт, или постоянную визу». Я выбрал паспорт. С меня попросили только три фотографии. Анкетку даже сам консул за меня заполнил…
— А в Москву как вы вернулись?
— В 93-м, еще с французскими паспортами. Дороги не убирались, всюду торговали с рук… Разруха. Но именно тогда нам с Валей предложили организовать выставку в Русском музее, в Питере. После этого я приезжал в Россию много раз — и на представление монографии обо мне, и на выставки разные… Один раз даже по особому делу. Как-то новый русский предложил нам обменять несколько картинок на квартиру в Москве. В хорошем месте, на Маяковке. Так что я вновь москвич…
— Часто там бываете?
— Ну куда я один помчусь на девятом десятке? После смерти Вали три года назад я никуда не езжу… Саши нет (талантливый художник Александр Рабин умер в Париже в 94-м году. — «Итоги»), Вали нет… Да и лететь в Москву причины нет, а просто так болтаться по городу возраст не тот. Но московская квартира без дела не стоит. Дочь у меня в Америке, когда приезжает в Москву, ей есть где остановиться. И у внука, который живет под Москвой, есть столичная резиденция… И в Латвии у меня внук, ему уже за тридцать.
— Не думаете ли написать картину и про французский паспорт?
— У меня два паспорта. Это если говорить о документах. А на картинах — только русский, советский. Пытался рисовать французский «Паспорт», но ничего не получается. Почему? За ним не стоит ничего. Бумажка — и больше ничего. А за советским — судьба всего народа. Без этой казенной бумажки я был словно преступник. Тема драматическая, благодарная…
Кирилл Привалов
Панк или пропал / Искусство и культура / Театр
