- Ты себя считаешь нормальным?! А такие, как я – ненормальные? Высоко взлетел, прапорщик Шурупов.
- Да, я прапорщик, но это было там, а здесь я имею деньги, и кафе, где мы сейчас сидим, тоже мое, - Шурупов развел руками, желая показать, что он хозяин. – И еще два кафе и магазин тоже мои. А что нажил ты, майор Новиков? Жизнь – борьба. Выживают и поднимаются сильные, а слабые работают в поте лица за кусок хлеба в лучшем случае или спиваются и опускаются на дно.
- Сильный – не значит подлый, ты забрал чужое и сейчас мне вернешь всё, что причиталось другим, там под Кандагаром, - в глазах Новикова пошли черные круги, они мелькали быстрее и быстрее, майор взялся большими крестьянскими руками за край стола.
- А вот это видел? – Шурупов, видя состояние бывшего командира, что тот вот-вот упадет без сознания, поднял к лицу Новикова кулак, сжатый в кукиш! – Это тебе и всем. Я тебе отдавал твое, не хочешь – не бери, а за других не надо переживать. Я знаю, хочешь взять, чтобы все себе прибрать. Играешь правильного от зависти, ведь ты, командир батальона – больной и нищий, а я, твой бывший старшина – счастливый, здоровый и богатый.
Владимир машинально, как на уроке по боевой подготовке, схватил за запястье Шурупова, чтобы произвести захват. Но силы подвели его, захват не получился. Шурупов толкнул его в грудь. Новиков упал вместе со стулом. Шурупов, удерживающий его за лацкан пиджака, упал вместе с ним и оказался вверху:
- Не надо, майор, побереги последнее здоровье. В рукопашной тебе, как и в жизни, ничего не светит. Бери, что я тебе еще даю, пока я не передумал и проваливай, чтобы не было даже духа твоего вонючего, и не дай Бог, ты еще вздумаешь стать на моем пути, - Шурупов довольно заулыбался, обнажив золотые коронки и поднес к горлу Новикова десантский штык-нож.
Не помня себя, плохо ориентируясь и соображая, Владимир болевым приемом выбил у Шурупова нож, который он, не ожидая такой прыти от бывшего командира, держал несильно. И как на занятиях, когда он в сотый раз отрабатывал этот прием с бойцами, объясняя действие, если противник повалил Вас на землю и оказался вверху…
Шурупов даже не успел вскрикнуть от неожиданности, он только широко раскрыл рот, пытаясь схватить последние глотки воздуха. Рукой он еще держал Новикова за горло. Тело Шурупова стало мягким и податливым. Владимир почувствовал – рука стала липкая, он поднес ее к глазам: «Кровь?! Откуда кровь? Чья эта кровь?» – мелькнула в голове последняя мысль, и он потерял сознание.
Допрос закончен. Подозреваемого Новикова увели в камеру. Старший следователь Стародубцев сложил подписанные листы протокола допроса в папку. Сомнений не было – этот офицер-афганец говорил правду. Да и все свидетельские показания, которые он перепроверил, после того как ему передали на доследование дело Новикова Владимира Матвеевича, говорили о том, что майор говорит правду. Как расценить действие Новикова: превышение необходимой обороны? Хотя никакой явной угрозы его жизни не было. Шурупов явно достал нож, чтобы только попугать своего бывшего командира. Убийство по неосторожности? Тоже бред, какая неосторожность, если он, пусть и выбитым у Шурупова ножом, нанес ему несколько ран. Хотя всем своим человеческим сознанием, пусть это и запрещал закон и кодекс следователя, его симпатии были на стороне Новикова. Только одно может смягчить наказание – это признание Новикова психически невменяемым, в момент преступления он не мог отдавать отчет своим действиям. Да, наверное, так оно и было. Стародубцев внимательно изучил перечень ран в медицинской книжке майора плюс две контузии раньше. Непонятно: как этот человек еще продолжает жить, ходит сам. Тридцать шесть осколков извлекли военные хирурги после того, как мина попала в окоп, где майор Новиков с двумя бойцами держал оборону. Бойцов после боя даже не удалось собрать – их разбросало на сотню метров по камням, а майор Новиков чудом остался жив. Для чего? Чтобы совершить акт возмездия? Стародубцев не одобрял слово «самосуд», он всегда был сторонником закона. Но по какому закону можно было осудить Шурупова? За контрабанду валюты? Но он на первом допросе отказался бы, и нет ни одной зацепки, чтобы доказать это. Найти скупщиков, но кто назовет их, и они никогда не признаются, не станут подписывать себе приговор. Но самосуд не приемлем, и как страж закона, юрист второго класса, Стародубцев понимал это. Если все начнут сами судить своих обидчиков за подлость, предательство, да пусть даже за преступление, что будет в нашем государстве? Но где-то там, в подсознании голос говорил: «Это был единственный способ у майора отомстить за погибших ребят».
Глава 14
Вика уже неделю жила у Виктора. Виктор летал от счастья: Вика его любимая, его единственная ни в чем не виновата. Он ревнивец Отелло провинциальный, сам все придумал, неважно, что все сходилось, это только говорит о том, что легко поддаться простой логике совпадения событий, чтобы сделать поспешный неправильный вывод. Все стало на свои места. Учеба, еще пару недель и всё – диплом на руках и вперед, Родина ждет. Хотя, как выяснилось, и не очень ждет. Ребята-сокурсники ходили уже выяснять о перспективах распределения, но почти везде, куда они ходили и звонили, ответ был почти один: изыскания временно приостанавливаются из-за нехватки средств. Складывалось мнение, что разработка новых месторождений временно остановилась. Через отца Виктор, конечно, мог устроиться на хорошее место, на этом настаивала и Вика, но характер Захарова-младшего, никогда ничего не добиваться с чужой помощью, все добиваться самому, удерживал его от разговора с отцом.
Как-то отец заехал к нему сам. Вика была в университетской библиотеке. Они говорили вдвоем:
- Что, сынок, какие планы на жизнь трудовую? – поинтересовался, поздоровавшись, отец.
- Пока неясно. Ребята пробивают. Мы хотели на Сахалин, но там нет вакансий, - ответил неуверенно Виктор.
- С молодой женой поедешь за ветром романтики? – снова поинтересовался Иван Егорович.
Виктор снова замялся:
- Не знаю… Мы еще не говорили с ней так серьезно.
- А мне вот говорили серьезно, что в измене ты ее уличил. Взял, как говорят следователи, с поличным.
- Кто говорил? Это ложь. Я сам придумал. Просто ревность слепая. Наверное, люблю очень. Ты любил женщину, отец? Я смотрю на ваши отношения с матерью – вы как хорошие соседи.
- Не надо, сын. Мы двадцать восемь лет прожили, а это, согласись, срок. Двоих детей вырастили. И не говори так никогда, сынок, ты меня обижаешь. Любовь, что ты называешь любовью, это увлечение, страсть. А любовь надо проверять временем. Мы выполняем свои супружеские обязанности, детей выращиваем. Как можно иметь детей без любви? Супруги должны иметь обязанности друг перед другом, - отец говорил неуверенно, не искренне.
- Извини, отец. Но говоришь ты, как на партсобрании. Долг, обязанности. Нет жизни в твоих словах, счастья, романтики.
- Нет, Витюш, ты вот всего полгода знаком с любовью своей и уже разоблачил ее в измене, даже пить начал с расстройства, - Иван Егорович поднял руку, останавливая пытавшегося возразить Виктора. – Я все знаю. А мы, пусть и без безумной романтики, прожили жизнь вместе, и никогда у меня даже в мыслях не было в измене мать подозревать. А мы тоже молодые были двадцать восемь лет назад. У матери женихов было полгорода, но они мне запить ни разу даже повода не дали. Может, теперь, так жить старомодно.
Виктор молчал. Отец был прав. И не имеет он право судить своих родителей только за то, что ни разу не видел, чтобы они сидели, обнявшись или целовались украдкой.
- Прости, отец, я обидел тебя. Пожалуйста, прости. Наверное, у каждого свое понятие слова «любовь». Может, в тихой семейной жизни, в воспитании детей и есть любовь, - Виктор виновато опустил голову.
Отец был всегда занят на работе и уделял очень мало времени воспитанию детей. Только когда требовался серьезный разговор, мать просила его поговорить с детьми. Больше это касалось Галины, которая с детства имела сложный независимый характер.
- Их бы местами поменять, - часто говорил Иван Егорович после очередной беседы с дочерью, в разговоре с которой он чаще оставался побежденным. – Ей штаны, а Витюшке юбку.