– Один из вас предаст Меня…
И все, сколько их было в комнате, притихли и стали переглядываться между собой. И страх прошёл между ними, обдав холодным дыханием. Я же не поднимал глаз. Когда по одному стали с робостью спрашивать Его: «Не я ли, Равви?..», и боялись услышать ответ, возвёл я глаза и увидел, что со скорбью смотрит Он на меня. И чтобы не выдать себя перед остальными, спросил и я:
– Не я ли, Равви?.. – и снова потупил глаза.
И услышал в ответ:
– Ты сказал…
Иоанн, сидевший рядом с Ним, опустил голову на грудь Ему. Благословил и преломил Он хлеб и, обмакнув кусок в поливу, подал мне. Упали с куска капли и омочили – но показалось мне, ожгли – мои руки. И, взглянув, убедился, что как бы капли крови остались на руках моих. Тогда, испугавшись, вскочил и, уронив кусок, вышел вон. Вслед же услышал:
– Что делаешь, делай скорее…
Выскользнул я из дома и побежал к Храмовой горе. Выйдя из Верхнего города, перешёл по мосту над долиной Терапион и оказался у храма. Был праздник, и все храмовые ворота были распахнуты.
Когда же был ещё в Верхнем городе, в какой-то узенькой, кривоколенной улочке, затенённой перекинутыми от дома к дому арками, привязалась ко мне собачонка. Мелкая, покрытая клочьями бесцветной шерсти. Привязалась и бежала за мной, пытаясь укусить за ногу.
– Пошла!.. Пошла, проклятая!.. – топал я на неё и раз даже бросил камнем.
Но она, исчезая, появлялась вновь. Тогда навалилась на меня тоска, и знал я, что виной тому собачонка.
И только у дворца Ирода Великого, где задержался я на краткий миг, исчезла куцая, бесцветная собачонка со свалявшейся шерстью. Дворец, окружённый террасами садов, невиданных в Иерусалиме, помещался на возвышении. От коллонады, разбивавшей дворец на два крыла, летела вниз мраморная лестница, блестящая белизной, испускавшая в лунном свете слабое свечение, похожее на поднимающийся туман. Доносились до меня людские голоса и лепет воды, игравшей в фонтанах.
Слышал не раз я о богатствах, хранимых во дворце. О мозаичных полах и колоннах из розового порфира, о бронзовых светильниках и шёлковых коврах, пестреющих узорами, о медных статуях и резных башнях для ручных голубей... Но лишь остановился я против левого крыла дворца, как собачонка, возникшая вдруг, впилась мне в ногу. Отбросив её с проклятьями, побежал я вдоль стены, ограждавшей дворец и террасы садов, и на площади перед коллонадой и мраморной лестницей, повернул направо к храму.
И вот остался позади дворец Ирода Великого, и даже Гиппикова башня, самая северная из трёх башен дворца, оказалась у меня за спиной. Впереди прямо передо мной светилась матово в лунных лучах белая глыба храма.
XII
– Кого я поцелую, Тот и есть, – так говорил я Каиафе и первосвященникам иудейским. Потому что поцелуем приветствовали мы друг друга. Должен был указать я на Него в темноте, но сказать явно: «Вот Этот… Возьмите Его…», – я не мог. Явным для меня самого стало бы предательство моё. Хотел я оторваться от Него, но не хотел грешить против Закона нашего и не хотел делаться дурным человеком. И я обманывал себя, когда надеялся, что поцелуй скрасит уродство и смоет грязь. И что никто – даже я сам – не подумает, будто предал я, и не укажет на меня как на сына погибели.
Тотчас послали в замок Антонию, и римская спира[7], бывшая в распоряжении первосвященника, прибыла во главе с трибуном к храму. Ещё не показались солдаты, но дрогнула земля от мерного, частого шага множества ног. Вышел на двор язычников Каиафа и, махнув мне платком, – а я был в стороне и читал надпись на греческом языке – велел подойти ближе. Подошёл я, и, указав на меня, сказал Каиафа:
– Кого он поцелует, Тот и есть. Возьмите Его и связанным доставьте к дому первосвященника Анны.
Собралась большая толпа и, желая угодить первосвященникам и разгорячая себя, вооружились кольями, хотя знали, что не на разбойника идут, и нет у Него никакого оружия, кроме Слова. И так: римская спира с трибуном во главе, следом же толпа, среди которой были слуги первосвященнические, начальники храма и старейшины народные – двинулись к долине Кедрон, к горе Елеонской. Я же шёл впереди всех.
Знал я, что будет Он в Гефсимании, потому что не раз имели ночлег там, среди маслин и смоковниц или же в гроте, бывшем некогда масличной давильней. Перейдя ручей, вошли в сад, и увидели Его, идущим навстречу. Обрадовался я, но, вспомнив о толпе, ужаснулся и не хотел, чтобы думали, что это я привёл их. Обогнав толпу, приблизился к Нему и коснулся губами своими щеки Его. Щека была холодна и влажна, а на губах моих остался вкус соли. И, чтобы не молчать, сказал я тихо: