Иуда не трогался с места и трепетно ждал. Тогда он увидел, как Симон поднял глаза, всмотрелся в него и в свою очередь остановился, причем презрение и отвращение отразились на его лице.
Горькая боль наполнила сердце Иуды. И пока он стоял, смотря на Симона Петра и читая свой приговор в его взгляде, с ужасающей уверенностью стала тесниться ему в голову мысль, что все будут так ненавидеть и проклинать его, все, кто только услышит его имя. Никто, никто решительно его не поймет, никто не догадается о том, что он выстрадал, никто не спросит его, все будут только проклинать, проклинать! Маленькие, невинные дети, которых любил Учитель, будут содрогаться при звуке его имени и прижимать личико на груди матерей! Он почувствовал себя придавленным к земле, нестерпимая тоска охватила его. Вдруг он увидел, что Симон снова приближается к нему, и его поразило изменившееся выражение его лица.
Не угрозы и не презрение, а раскаяние и смирение были теперь написаны на нем. Он остановился возле Иуды и сказал:
— Дай мне свою руку!
Иуда удивленно взглянул на него.
Тогда Симон порывисто схватил его руку.
— Я хочу, — сказал он: — чтобы ты взял мою руку, потому что ведь и я…
Он не мог продолжать, рыдание пресекло его голос. Он поспешно отвернулся и, шатаясь, пошел прочь.
Иуда печально посмотрел ему вслед. Снова спокойствие окутало его душу. «Он все-таки презирает меня», — подумал он: «но что же из этого? — Он ведь меня простил, — и я найду то, что ищу, — что же тогда значит для меня все другое!»
Он снова пошел, но уже в противоположном направлении, в сторону Иерусалима. Чем более он приближался к городу, тем явственней слышал он опять угрожающий гул. Сначала он думал, что это плод его фантазии, но, войдя в городские ворота, он увидел народ в необычайном возбуждении, в том зловещем опьянении, которое охватывает массы, когда власть имущие, эти ненавистные им сильные мира, устраивают для них праздник, зрелище поношения и смерти жертвы за их грехи или борца за их дело. Иуда узнал ее, эту ужасную, грозную радость; ему припомнился один день его юности, когда он был в Иерусалиме и присутствовал при казни преступника, и зловещее предчувствие закралось в его душу. Но, влекомый силой, более могучей, чем его страх, он безвольно последовал за стремящейся вперед толпой.
Теперь был полдень; темная туча поднялась на небе и заслонила собою солнце. Мрачная тень пала на всю окрестность.
Иуда узнавал дорогу по мере того, как шел, — это был путь к Голгофе, лобному месту в Иерусалиме. Но поток народа увлекал его, точно нес его на себе, и он шел и шел, как лунатик, ничего не видя вокруг себя и не слыша, и все время лихорадочная дрожь не переставала его трясти.
Вдруг он остановился, недвижимый, точно парализованный, и уставился вперед цепенеющим взглядом.
Перед ним вылилась голая выпуклость Голгофы, и на ее вершине три креста вырисовывались на темном фоне неба. На этих крестах висели три человеческих тела с распятыми, израненными членами, три тела, корчившихся от муки, точно в насмешку вознесенных к небесам, и в одном из Них, висевшем посредине, Иуда узнал преданного им Учителя.
Народ пробегал мимо него шумными толпами, отпихивал его в сторону, и сшибал его с ног, и топтал; он этого не чувствовал, — он снова поднимался и, тяжело дыша, со взором, неподвижно устремленным на образ Иисуса, снова начинал медленно подвигаться вперед.
Но, когда он подошел так близко, что мог уже ясно различить лицо Иисуса, он остановился опять, и тогда в нем совершился переворот. Ужас, которым он был преисполнен, исчез, и снова проникся он уверенностью в том, что все прощено. Раздирающая душу мысль о своей вине, своем бесплодном раскаянии уступила в нем место глубокому, все существо его пронизавшему сочувствию к страданию, человеческому страданию, которое было у него пред глазами; он почувствовал, что должен стоять здесь и страдать вместе с Учителем, пока не наступит для него миг освобождения, почувствовал, что это его право, дорогою ценой купленное, сладостное и в то же время ужасное право. Он не отрывал взора от бледного, дивно просветленного страданием лица, и при каждом трепетании его, при каждом содрогании истязуемого Тела он и сам страдал всеми муками распятого на Кресте.
Но одновременно ему смутно представлялось, что между этим зрелищем смерти и маленьким, освещенным солнцем мирком, который в это утро открылся его взорам, существует какая-то таинственная связь, что-то общее, и что это и есть именно то, чего он искал.
Часы проходили за часами, часы, столь же долгие, как вечности мучений. Народная толпа насытилась зрелищем, и вокруг Иуды стало пусто. Он этого не замечал; вся жизнь его перелилась в это боровшееся со смертью тело, распятое на кресте.