Ну, значит, будет «закрытый формат», который меня более чем устраивает. Незачем кривляться и общаться эзоповым языком на публике.
2
Не впервые являюсь на беседу к Петру, но каждый раз поражаюсь, насколько мало его личное пространство. Кабинетец небольшой, и ещё парусина на потолке привешена, чтобы создавать иллюзию маленькой высоты. Лично мне бы было здесь некомфортно. А Петру хорошо, он здесь чувствует себя прекрасно. Угнездился, как моллюск в раковине, мол, попробуй достань.
А глядит с недобрым интересом. Чувствую, меня ждёт форменный допрос.
— Садись, — он властным жестом указал мне на стул у печи, облицованной голландскими изразцами. — Не в первый раз говорим, однако ждал я возвращения в Москву, чтоб побеседовать…начистоту. Я не поп, однако жду исповеди.
— Что ты хочешь узнать, государь? — спросил я, включая и собственную осторожность, и слегка вкрадчивый, располагающий тон Мазепы.
— Ранее не спрашивал, а теперь спрошу: знал о планах Каролуса?
— Знал, государь. Оттого и на риск пошёл.
— Чем рисковал?
— Тем, что он не побежит к Полтаве, а вернётся в Польшу зимовать. Я б вернулся.
— Ты б сей манёвр в красивые слова завернул и всем подал. А Каролус не таков, ему возвращение ни с чем позором стало бы, — усмехнулся Пётр, вольготно рассевшись за письменным столом. — Ведь он, выступая в поход, расхвалился, будто зимовать будет ежели не в Москве, так в Смоленске.
— Не хвались, на рать идучи, — я позволил себе тихий смешок. — Да, я знал, куда он рвался, но это все знали. А вот о том, что зима будет суровейшая — не знал никто. Потому я Карла провианта и зимних квартир лишил, чтоб он помёрз как следует. Пока до Полтавы добежал, четверть войска потерял без боя. Я был уверен, что он от города не отойдёт. Правда, не был уверен, что ты ему баталию дашь.
— Правильно не верил. Я и не хотел баталии Каролусу до лета давать, — Пётр смотрел на меня так, словно хотел вывернуть наизнанку и покопаться в мозгах на предмет поиска тайных мыслей. — Да ты меня вынудил. За Каролуса снова спасибо скажу, однако рано мы с ним сцепились.
— Я его для того на стену выманил, чтобы в должный момент шведы в бой без короля шли. Не вышло бы взять — застрелили бы.
— Короля — застрелить?
— А его и так застрелили… не здесь — там, откуда я пришёл. Под какой-то крепостью в Норвегии. Как говорится, кому суждено быть повешенным, тот не утонет. И баталия меж вами в июне случилась, и войско он потерял почти всё — да только уйти ему к туркам удалось… Много беды он нам причинил, а всё из-за того, что Иван Степаныч тебя предал.
— И ты решил не допустить того. Пошто, коль предначертано было иное?
— Нет единого предначертания, государь, — усталым голосом сказал я. — Могло быть и так, и этак, и только в воле Божией находится, как именно события пойдут. Коль Он попустил, чтоб я кое-что подправил, значит, было на то Его произволение, не то остановили бы меня.
— Не поминай всуе, — усмешка Петра была какой угодно — насмешливой, циничной — но только не опасливо суеверной, как у большинства народа в этой эпохе. — Допускаю, что сие вероятно. Однако не софистикой я позвал тебя заниматься. Не спрашивал ранее, а теперь спрошу: что нас ждёт?
— Война на юге, — уверенно ответил я.
— И как сия война завершилась там, откуда ты пришёл?
— Конфузией, государь. Пришлось Азов отдать.
— Отчего так сталось?
— Оттого, что не был ты готов к настоящей войне, а собрался в поход будто на прогулку. И с союзниками не повезло. Один едва шесть тысяч оборванцев с луками и стрелами в помощь тебе собрал, да ещё и провиантом их не обеспечил, а второй и вовсе никуда не пошёл. Правда, его это не спасло: турки всё равно на плаху пристроили. А Кантемир к тебе был вынужден бежать, чтобы и с ним то же не учинили.
— Что ещё скажешь о грядущем?
— Только то, что теперь иное оно будет, государь, — с безмятежным спокойствием ответил я — как сделал бы на моём месте умудрённый жизнью старик. — Что мог сделать я сам, сделал. А дальше — всё вновь в руке Божией… Я знал, что ты спросишь, государь, и записку для тебя составил. Сердца на меня не держи — слов я там не пожалел.
Говоря это, я достал из-за пазухи опечатанный сургучом пакет, в котором держал написанную в преддверии приезда в столицу «записку» — страниц десять убористым почерком. Причём, орфографию я использовал не здешнюю, а ту, которую изучал в школе… Пётр нетерпеливо, с хрустом, сломал печати, выдернул из пухлого «конверта» мои листы и принялся бегло читать. Надо было видеть его лицо при этом: огромный и неподдельный интерес пополам с недовольством. Да уж, я там действительно не пожалел красок, чтобы описать его косяки — те, о которых знал. А что мне терять? Да и не станет он о мои рёбра дубинку ломать, не таков, чтобы ценными источниками информации разбрасываться… Я видел, как он несколько раз нервно дёрнул щекой: точно, не понравилось прочитанное.