Он часто летал в блокадный Ленинград – его должность была связана с продовольственным снабжением.
- Это тебе, - вернувшись из очередной поездки, Григорий достал из портфеля сафьяновый футляр. – Примерь.
На черной бархатной подкладке лежали золотые серьги с каплевидными искрящимися бриллиантами и такая же брошь.
- Какая красота! – восхищенно ахнула Фира. – Откуда это?
- Оттуда! – цинично усмехнулся Григорий. – И всего-то две буханки хлеба.
Бриллианты словно потускнели.
- Но ведь это же… Как ты можешь?
- А что такого? И мне выгодно, и бабе той тоже. В Ленинграде две буханки хлеба без карточек – просто манна небесная.
Он продолжал привозить драгоценные украшения, безделушки, свернутые в трубки картины. Квартира все больше и больше становилась похожей на музей. Фира задыхалась среди этих вещей, которые казались ей мертвыми, как и их хозяева. Почему-то она не сомневалась, что люди, у которых ее муж за жалкую цену скупал их сокровища, уже погибли от голода или бомбежки. Она возненавидела Григория – его сытое, самодовольное лицо, циничную усмешку, его жадные руки с длинными и тонкими, какими-то хищными пальцами.
Однажды Фира ехала куда-то вместе с мужем и неожиданно для себя заметила, как смотрит на нее персональный шофер Григория, молоденький парнишка по имени Кирилл - жадно и восхищенно. Она присмотрелась и увидела, как подрагивают его руки, как алеют из-под пилотки уши. В самой глубине живота вдруг разлилось преступное тепло.
Через некоторое время Кирилл повез ее к матери, жившей с Изей на казенной подмосковной даче. На обратном пути их застала гроза, остановились переждать… Фира отдалась ему легко, без малейших угрызений совести, на заднем сидении автомобиля, где всего несколько часов назад сидел ее важный государственный муж.
Их с Кириллом тайные встречи продолжались несколько месяцев, а потом, несмотря на всевозможные предосторожности, Григорий обо всем узнал. Жену он избил – сильно, но аккуратно, чтобы не осталось синяков. А шофера отправил на фронт – на передовую.
Фира решила, что непременно уйдет от мужа. Но только тогда, когда будет готов запасной аэродром. И надо же такому было случиться – не успел появиться на горизонте подходящий объект, как она поняла, что беременна. Нежеланная дочь словно понимала, что мать не рада ее появлению на свет, росла хилой, болезненной и капризной. И отчаянно некрасивой, что тоже раздражало Фиру. Впрочем, гораздо больше раздражала отсрочка в планах, не говоря уж об их осложнении. А когда родилась вторая дочь, она и вовсе пала духом.
Однако не надолго. Оставив дочерей на попечение няньки, Фира с головой ушла в омут светских удовольствий. Война кончилась. Кто-то жил трудно – но только не она. Григорий менял посты, как перчатки, - один важнее другого. Они становились все богаче и богаче.
Как-то раз, рассказывая жене о сослуживце, от которого ушла жена, Григорий заметил, что, на его месте, не дал бы этой гадине ни копейки. Фира сделала вид, что ее это абсолютно не касается. И в тот же день поехала к отцу на Лубянку. Он и присоветовал ей хитрый план, рьяно приступив к его выполнению. Разумеется, не сразу, а лишь после того, как Фира намекнула, что супруг имеет любовника и тайком нюхает кокаин. Ничего этого, разумеется, Григорий не делал, у него и любовниц-то отродясь не было, но Фира что угодно придумала бы, лишь бы избавиться от надоевшего до смерти мужа, а Арон Моисеевич поверил каждому слову ненаглядной доченьки.
Дальнейшее было делом техники. Когда Григорий понял, что попал в опалу и вряд ли избежит тюрьмы, если не хуже, одного-двух тонких намеков хватило, чтобы он сам заговорил о разводе – фиктивном, разумеется! – не догадываясь, что жена только об этом и мечтает.
Деньги, облигации, драгоценности, роскошная квартира – все осталось ей. Можно было и замуж-то не выходить, так нет, понесла же нелегкая в Питер – погулять, развеяться. И познакомилась в театре с Федором Пастуховым. Ей двадцать семь, ему – двадцать два. Щенок сопливый, с наивными серо-голубыми глазами и розовой кожей, просвечивающей сквозь коротко подстриженные светлые волосы.
Федор пригласил ее в дорогой ресторан, потом они гуляли по ночному городу. Фира не слишком-то прислушивалась к его восторженной, похожей на горный поток болтовне, но все же сумела вычленить, что Федор – сын известного ювелира и сам учится ремеслу. Поэтому и согласилась встретиться еще раз.
А потом Федор вместе с отцом, нестарым еще вдовцом с породистым лицом и удивительно красивыми руками, приехал в Москву – знакомиться с ее родителями и свататься. Фира просто онемела от изумления – ни о чем таком у них с Федором в Ленинграде и речи не шло, всего-то два дня скромного платонического знакомства. Она, разумеется, хотела отказаться, тем более Федор ей не слишком понравился, только слова подбирала, чтобы сделать это повежливее, но Иван Алексеевич отозвал ее в другую комнату.
- Выходи за Федьку, Фирочка, - сказал он, прикрыв дверь. – Совсем парень голову потерял. Не ест, не спит, только о тебе и говорит. А ты и впрямь… красавица.
От его оценивающего, очень мужского взгляда Фира покраснела. Она действительно всего была красива, в мать, но после рождения Насти расцвела настоящей зрелой красотой: стройная фигура с мягкими округлыми формами, сияющая прозрачная кожа, водопад пшеничных волос, с которыми никак не могли справиться шпильки. Глаза с легкой раскосинкой отливали бирюзовой эмалью, нежно-розовые губы всегда чуть приоткрыты, словно готовые к поцелую, а носик пикантно вздернут, и тонкие ноздри подрагивают, как у чистокровной лошадки.
- Но я… - неожиданно робко пробормотала она, отводя глаза.
- Соглашайся! – жарко зашептал Иван Алексеевич прямо ей в ухо, щекоча щеку мягкой светлой бородой. – Будешь жить, как королева. Ну?
Не желая соглашаться, Фира, тем не менее, почему-то никак не могла сказать «нет». От него исходила такая сила, что она задрожала. Колени стали ватно-слабыми, чтобы не упасть, пришлось прислониться к стене.
- Дай руку! – властно приказал он, и Фира безвольно подчинилась.
Иван Алексеевич достал из кармана пиджака и надел ей на палец золотое кольцо с искусно ограненным в виде цветка сапфиром.
- Это я сделал для помолвки, - все так же жарко прошептал он ей в ухо. – Но если бы я знал… Черт подери, если бы не Федька, я бы сам на тебе женился. Пошла бы за меня?
Продолжая мелко дрожать, она молчала не в силах сказать ни слова. Отец Федора смотрел на нее с дерзкой усмешкой. Он был похож на сына – вернее, сын на него, - но только ярче и сильнее. И глаза – пасмурно-серые, с тяжелым, холодным взглядом. Смотреть в них было трудно, а не смотреть, отвернуться – еще труднее.
- Вышла бы! – уверенно сказал Иван Алексеевич и провел пальцем по ее щеке, от чего у Фиры зазвенело в ушах. – Но не могу. Сын есть сын, ничего не попишешь. Но мы эту проблему, думаю, решим как-нибудь. Так что, пойдем порадуем жениха?
Облизнув пересохшие губы, Фира неуверенно кивнула.
Потом была свадьба – бестолковая, с каким-то купеческим размахом. Шампанское рекой, две ее дочки в длинных платьях, с букетиками розовых бутонов и фрезий. Федор – краснеющий и потеющий. И взгляд Ивана Алексеевича, которые преследовал ее везде, каждую минуту – пристальный, чуть насмешливый, сквозь легкий прищур. От этого взгляда внутри все обмирало и наливалось тяжелым теплом.
Оставив Женю и Настю на попечении матери, молодые уехали в Ленинград. И в первую же ночь, когда Федор заснул, Фира пришла в комнату Ивана Алексеевича.
Эсфирь Ароновна зябко передернула плечами, словно перенеслась вдруг в тот длинный темный коридор, по которому – в одной прозрачной ночной сорочке – кралась, ступая на цыпочки, к тонкой полоске света, пробивающейся из-под дальней двери.
Свекор нисколько не удивился – как будто ждал ее. «Что, слабоват Федька? – усмехнулся он, кладя на тумбочку книгу, которую читал. – Да уж, куда ему с такой бабой сладить. Ну, иди сюда».