- Вот как? Когда же? - Иван перевёл взгляд с бывшей любовницы на дочь.
- А по осени. Мне летом шестнадцать минет, а там и сватов ждать, - ответила девушка.
- Не бывать сему, - решительно отрезал Иван. - Она не простого рода. И мужа ей надобно сыскать достойного.
Желана бросила испуганный взгляд на мать. Та указала на дверь, и девушка выскочила вон. А женщина, уперев руки в бока, пошла на Берладника.
- А кто ты таков, чтоб указывать? - зашипела она сквозь зубы. - Ты её растил? Ты её кормил? Она Тимофея тятькой звала! И другого не ведает! Я тебе по доброте душевной открылась, потому как любила тебя, дурня. А он тут свои порядки устанавливает! Всё уже сговорено, и любят они друг друга! Так что ты мне не перечь! Своих детей заведи, их и воспитывай. А к чужим не лезь!
Иван сник. Вспомнился сын Ростиславка, коего бросил он трёхмесячным младенцем. Вспомнились бабы и девки, с коими миловался за всю свою долгую и непутёвую в общем-то жизнь. Сколько из них девять месяцев спустя рожали ему сыновей и дочерей, он не знал. Сколько таких княжичей, не признанных, не узнанных настоящими отцами, бродят по Руси. Что теперь гадать! И что жалеть!
- Прости, Оляндра, - сказал Иван. - Права ты. Женат я. Сын у меня. Ради него, ради его будущего сюда приехал.
Отдохнув с дороги, стал Иван созывать берладников в новый поход. Пришедшие с ним дружинники яркими красками расписывали житьё за Берладником, но из местных мало кто поддавался на посулы. Кое-как, с великими трудами сколотил Иван Ростиславич ватагу в пять сотен мечей и уже подумывал о том, не начать ли сызнова грабить купцов, чтобы на добытое серебро привести наёмников, как донесли с окраин весть о византийском нападении. Война, о которой болтали в Олешье, всё-таки началась.
Берлад поднялся, загудел встревоженным муравейником. Среди его разношёрстного люда попадались даже греки - в основном беглые рабы, тати, убийцы, воры и конокрады, которым за возвращение домой грозила смерть и каторга. Они были готовы драться хоть с чёртом. Прислали гонцов местные торки и остатки племени печенегов, которые осели на Нижнем Дунае после того, как владычество в степи перешло к половцам. На майдане в Берладе день и ночь не смолкали споры. Слали гонцов по другим городам и заставам, выбирали воевод, раздумывали, звать ли кого-нибудь на подмогу.
Иван был в числе тех, кого чаще других видели в те дни на майдане. Тут он смог как следует переговорить с Держикраем Володиславичем. Ставший совсем белым, воевода сказал ему:
- Не пори горячки, княже Иване! Сходи со всеми вместе на византийцев, оборони Берлад, Малый Галич освободи - а там, гляди, за тобой сами побегут!
И так вышло, что Иван стал одним из воевод, которые повели берладников на войну. Гордо реял над полками, большею частью пешими, его княжеский стяг. Берладник представлял, как через несколько лет будет развеваться он над настоящими дружинами. Это будут золотые времена!
Вооружённые ватаги берладников, собравшись в большие полки, двинулись в глубь Болгарии, проходя по землям валахов и направляясь напрямик к городу Доростолу. Это был форпост Византийской империи на западном порубежье. Потеряв влияние в Болгарии и сопредельных странах, чувствуя, как уплывает из рук Сербия и Македония и лишь Греция покамест остаётся их провинцией, императоры крепко цеплялись за Дунай. Последний раз так тревожиться за свои границы им пришлось сорок четыре года назад, когда незадолго до рождения Ивана Берладника Владимир Мономах посылал на Дунай своего воеводу Ивана Войтишича, дабы тот продолжил дело князя Святослава, мечтавшего, чтобы стольным градом всей Русской земли был Преслав в Болгарии. У всех были свои замыслы, свои виды на Подунавье - Византия хотела расширить свои границы дальше к северу, до Серета и Прута, Болгария мечтала наконец-то закрепиться на этих берегах, то же самое желала и Галицкая Русь, в кипящем котле войн и интриг рождалась страна валахов, ещё не знающая, что через много лет её назовут Румынией. В будущих румынах слилась кровь осевших на землю торков и половцев, бежавших русских, болгар и византийцев, много лет споривших за Валахию. Бог знает, как бы всё было, повернись история чуть по-другому!…
Берладники немного не дошли до Доростола - вёрстах в десяти от города навстречу им вышли легионы. Среди них почти не было собственно личных легионов императора Мануила - большинство составляли наёмники, среди которых немалое число оказалось болгар и валахов, а также были греки, критяне и обитатели Антиохии. Тяжёлая пехота, императорские легионы выступали посредине, а конница и лучники-наёмники окружали их с боков.
Перед боем Иван попробовал созвать совет атаманов. Он предлагал поставить пеших воинов в единый полк, а конных разделить на два крыла и бросить их в сечу, выделив несколько сотен для засады, но его мало кто слушал. Остальные воеводы были слишком уверены в численном превосходстве своего разношёрстного войска - мол, бивали мы греков в прошлом, побьём и ныне.
Лишь воевода Держикрай Владиславич ободряюще хлопнул Ивана Ростиславича по плечу:
- Держись, княже! И молись, чтоб судьба повернулась к тебе ликом. На твоих конников будет вся надежда. А опосля битвы напомни воеводам, чего ты баял. Даст Бог - прислушаются…
Не было у Ивана под рукой человека, которому он доверил бы второе крыло своей дружины. Кривой Бессон остался в Выри, подле княгини и сына, Мошка сгинул при осаде Олешья, погиб Тимофей Попович. Остался лишь Михаила, но у того не было дара вести за собой народ. Потому и дружину, скрепя сердце, делить надвое не стал - встал с нею чуть в отдалении, подняв княжеский стяг, чтобы напасть сбоку. Пусть все тогда видят, кто скачет!
Пока шла перестрелка из луков, силы были равны - среди берладников нашлось немало умелых стрелков, а луки у многих были даже лучше греческих. Но когда столкнулись полки, греческая пехота - с ополчением берладников, а македонская конница сдавила с боков, стало ясно - силы неравны.
- Вперёд! - Иван не стал ждать перелома в битве - и так было ясно, что будет он в сторону византийцев. - Берлад и Вырь!
- Берлад и Вырь! - гаркнули у него за спиной несколько сотен глоток.
Их натиск в первые минуты был страшен - греки дрогнули и попятились. Но потом два конных полка развернулись навстречу Ивановым ратникам, и те увязли в сече, ничего не видя и не замечая того, что творится вокруг, и сосредоточившись только на тех, кто был ближе.
Иван дрался в первых рядах. Справа был верный Михаила, слева - молодой меченоша Ермилка, паренёк неполных семнадцати годов. Он пришёл в княжескую дружину, пока Иван княжил в Выри, и, несмотря на молодость, рискнул навсегда покинуть родные места. Ермилка словно родился с мечом в руках, хоть и был сыном простого смерда.
За спиной Ивана колыхался княжеский стяг, за плечами билось алое корзно, словно два крыла. Пригнувшись к гриве коня, он рвался в гущу чужих всадников, пластал их мечом направо-налево и не думал ни о чём - о чём ещё думать в бою, когда мысли пропадают и ты сам становишься мечом и чувствуешь, как он, и живёшь его жизнью. Рука становится зрячей, тело движется само, единым комком мышц, костей и…
Родившаяся где-то в левом подреберье боль жила уже несколько минут, постепенно усиливаясь, и в один момент, когда Иван извернулся в седле, отбивая нацеленный сбоку меч, она пронзила его насквозь, да так, что потемнело в глазах.
Рука чисто по привычке отбила удар, но последовавший за этим вздох родил новую волну боли. И сбился чёткий ритм боя, и перехватило дыхание, ибо только задержав вдох можно было унять боль. И рука, занесённая уже для нового удара, чтобы добить противника-грека, бессильно повисла в воздухе.
Михаила первым догадался, что с князем что-то не то. Пригнувшись к гриве коня, Иван отчаянно боролся с болью. Сквозь кровавый туман всплывало давнее сражение под Черниговом и Тудор Елчич, лезущий на него - и булава, с маху опустившаяся на левый бок.