Прижала сына и еще пуще залилась слезами.
Из ворот вышел с посохом высокий, сухотелый мужик в темно-зеленом суконном кафтане; глянул на Василису, остановился.
— О чем плачешь, женка?
Василиса подняла голову. У мужика темные желудевые глаза, рыжая курчавая борода, голос участливый.
Василиса смахнула слезу, смолчала. Мужик, увидев пустую котому, вздохнул:
— За хлебом шла?.. Тяжко ныне у Житного.
Говорил и разглядывал женку. Печаль красы не застила, кажись, век таких очей не видел.
Вновь вздохнул. В прошлые братчины[12] схоронил жену: остудилась в зазимье, занедужила да так и не встала.
— Чьих будешь?
— Из вотчины мы… князя Телятевского.
— Ведаю Андрея Андреевича… Пойдем-ка в избу, накормлю вас.
В избе потчевал да выведывал:
— А муж, поди, к Хлебному двору подался?
— В бегах он, батюшка, давно в бегах.
— Так-так, женка. Ныне многи от бояр убрели… Звать-то как?
Долго выспрашивал, после же молвил:
— Побудь у меня, женка. Я ж в приказ наведаюсь. Ступай с чадом в светелку. Да смотри, со двора не ходи.
Василиса не ушла: за двором голод лютый.
Ночь.
Сирая избенка. Тускло мерцает огонек лучины. На лавке отходит слобожанка. Затуманенные мученические глаза подняты на киот с закоптелым ликом Христа. Слобожанка хочет перекреститься, но нет мочи шевельнуть рукой. Из блеклого безжизненного рта протяжный стон и тихий горестный шепот:
— За что караешь, господи-и-и?
Подле, в скорбном молчании, сидит слобожанин.
На полу, на черной ветхой овчине, лежат два мальца с восковыми лицами. (Бог взял их к себе этой ночью). Тут же, на овчине, умирает еще один малец.
— Ись хочу, тятенька… Ись!
Неутешная слеза скользит по впалой щеке слобожанина. Ему нечем накормить свое дитятко. В избе — шаром покати, последняя горбушка хлеба съедена неделю назад. Были пустые щи, да и те намедни выхлебали. Помрет, помрет дитятко!.. К соседу бежать? Мало проку. У того самого горе в лохмотьях, беда нагишом. И так по всей слободе. Люди мрут от голода и чумы, много мрут. А смерть-лиходейка и не думает отступать, косой валит тяглый посад.
— Ись хочу, тятенька!
Горбится, еще ниже горбится слобожанин. А с лавки страдальческий умоляющий шепот:
— Не сиди. Последыш умирает… Принеси чего-нибудь, господи!
И впрямь, чего сидеть истуканом? Последыш умирает. Любый чадушко. Веселый, синеглазенький чадушко, в коем души не чаял. Надо спасать, спасать!
Рогожу и дубинку в руки — и на двор. На разбой и душегубство. Не он первый. Лютый голодень так за горло схватил, что многих людей на самое жуткое дело послал. Прости, владыка небесный. Любый чадушко помирает. Прости!
Ночь. Черная, глухая, недобрая. Слобожанин крадется по заулку. Спотыкается. Подле грязных, босых ног — мертвец с оскаленным ртом. Слобожанин переступает и крадется дале. К мертвецу подбегают собаки, рвут на куски.
Слобожанин жмется к тыну. Застыл, опасаясь псов; те, насытившись, отбегают к овражку.
Из-за купола церкви выплыл месяц. От избы, через весь заулок, две длинные тени, приглушенные голоса:
— Не пужайсь, дитятко. Вот уж и храм господен… Свечку угоднику.
Слобожанин догоняет и взмахивает дубинкой. Старуха валится наземь, ребятенок вскрикивает. Сверкает нож. Завернув ребятенка в рогожу, слобожанин торопко несет добычу в избу.
Глаза сумасшедшие, отчаянные. Господи, прости! Прости!!!
Старцы-летописцы скрипели гусиными перьями в монастырских кельях:
«Лета 7000 во сто девятом году на стодесятый год бысть глад по всей Российския земли… А людей от гладу мерло по городам и по посадам и по волостям две доли, в треть оставалось…»
«Того же стодесятого году божиим изволением был по всей Русской земле глад велий — ржи четверть купили в три рубли, а ерового хлеба не было никакова, ни овощю, ни меду, мертвых по улицам и по дворам собаки не проедали».
«Много людей с голоду мерло, а иные люди мертвечину ели и кошки, и псину, и кору липовую, и люди людей ели, и много мертвых по путем валялось и по улицам и много сел позапустело, и много иных в разные города разбрелось».
Глава 7
МУЖИКИ-СЕВРЮКИ
В тяжкие, голодные годы, когда лишь в одной Москве умерли сотни тысяч людей[13], северскую землю заполонил беглый люд. Бежали оратаи и холопы, посадские тяглецы и гулящие люди, монастырские трудники и попы-расстриги, волжские бурлаки и судовые казаки-ярыжки… Земля северская!
13
Иностранец Конрад Буссов, живший на Руси в эти годы, называет 500 тысяч умерших в Москве. По стране же население убавилось на две трети.