Подбежали стрельцы, признав государя, отлили водой и оттащили к разрушенным хоромам Бориса Годунова.
Самозванец, придя в себя, тихо и просяще молвил:
— Вы всегда мне были верными слугами. Заступитесь и в сей горький час. Я выдам серебро за три года вперед и пожалую вас вотчинами изменников бояр. На том мое государево слово.
То была поистине царская награда. Стрельцы вскричали:
— Защитим, государь! Побьем изменников!
Служилые понесли Самозванца во дворец, где вовсю буйствовала толпа. Шуйский еще накануне выпустил из темниц лихих людей, напоил вином. Теперь они рушили и зорили государев дворец. Искали Лжедмитрия и Марину. Царица спряталась среди придворных польских фрейлин и московских боярышень. Здесь же был юный камердинер царицы Ян Осмульский. Он встал с обнаженной саблей возле закрытых дверей и храбро произнес:
— Не бойтесь, государыня. Я не позволю черни войти в ваши покои!
В двери ломились бывшие колодники. Фрейлины и боярышни испуганно сгрудились вокруг Марины. Слышался рев, угрожающие выкрики:
— Тут еретичка! Круши!
Двери зашатались. Марину бил холодный озноб. Сейчас московские варвары ворвутся в опочивальню и убьют ее. О, боже!
Марина юркнула под колокол-юбку своей гофмейстерины. Двери упали. Ян Осмульский бесстрашно кинулся на колодников, но его тотчас уложили тяжелой дубиной.
— Где царь и его латынянка? Сказывай, сучьи дети! — грубо прогудел лохматый, с рваными ноздрями, верзила.
— Мы не знаем, где царь. Как видите, здесь его нет. Царица же еще ночью уехала к своему отцу Юрию Мнишку, — ответила гофмейстерина.
— Врешь, стерва! Знаешь! — рявкнул все тот же детина. — А ну, робя, хватай женок!
— Хватай! — отозвалась толпа. — Ляхи наших баб не жалели. Силь латынянок!
Молодые фрейлины «были донага ограблены; их поволокли, каждый в свою сторону, как добычу, словно волки овец». Не тронули лишь старую гофмейстерину.
Мало погодя на женскую половину явились бояре…
— Буде непотребничать, ерыжники! Буде! — загремел высокий, дородный Василий Голицын.
Толпу едва уняли. Вынырнувшую из-под юбки царицу и фрейлин увели в дальние покои.
— Православные, царь сыскался! Стрельцы от Житного двора несут! — заслышались выкрики.
Стрельцы доставили Самозванца к Красному крыльцу.
— Бей христопродавца! Бей Вора! — завопили колодники и люди Шуйского.
Стрельцы тесно обступили царя, ощетинились бердышами и ручными пищалями.
— Осади! То не Вор, а истинный государь. Осади!
Но толпа упрямо лезла на стрельцов; те пальнули из пищалей, человек пять-шесть лихих рухнули замертво. Толпа — вспять.
Бояре замешкались, глянули на Василия Шуйского.
«Все дело спортят, неслухи!» — подумал князь и бесстрашно спустился с Красного крыльца.
— Кого под защиту взяли, служилые? Еретика Гришку Отрепьева!
Стрельцы уперлись — в три дубины не проймешь. Народ увещевают:
— Осади! Не кинем царя-батюшку.
Долго препирались, ни из хомута, ни в хомут. Но тут Шуйского мыслишка-хитринка осенила, пустил ее в толпу, а та закричала:
— Православные, стрельцы еретику продались! Айда зорить стрелецкие дворы!
Служилые заколебались: народ в ярь вошел, возьмет да и порушит Стрелецкую слободу. Отступно молвили:
— Ладно, выдадим вам государя.
К Лжедмитрию ступил Василий Шуйский.
— Господь не захотел, чтоб подлый еретик терзал Московию. Власть твоя кончилась, Расстрига!
Григорий Отрепьев понял, что пришел его смертный час. Опираясь на рогатый посох и поглядывая на Шуйского, он поднялся.
— Пощадил я тебя, Васька, да напрасно. Жаль, не смахнул башку твою злокорыстную. Ну да и тебе, прохиндею, не царствовать.
К Самозванцу подскочил Григорий Валуев.
— Да что с ним толковать. Благословим польского свистуна!
Выстрелил в Отрепьева из пистоля.
Отрепьева и Басманова раздели донага, обвязали веревками, волоком потащили из Кремля на Красную площадь и бросили в грязь посреди торговых рядов. (Год назад на этом самом месте Самозванец хотел обезглавить Шуйского).
На площадь сбежались тысячи москвитян. Теснота, давка!
Шуйский приказал:
— Киньте Расстригу на прилавок. Петька же Басманов пущай на земле валяется.
Многие из посадчан царя оплакивали. Шуйский аж позеленел от злости. Молвил в Боярской думе:
— Чернь о Гришке скорбит. Надо выбить из нее эту дурь. Подвергнем Расстригу торговой казни.
Бояре согласно закивали бородами. К телу Самозванца явился палач и принялся стегать его кнутом. Подле стояли бояре и приговаривали: