— То подлый вор и богохульник Гришка Отрепьев! То гнусный Самозванец!..
Из дворца доставили безобразную «харю» (маску) и бросили ее на вспоротый живот Отрепьева. В рот сунули дудку.
— Глянь, народ православный! — восседая на коне, кричал Василий Шуйский. — Еретик и чародей Гришка заместо иконы поклонялся оной харе, кою держал у себя в спальне. Тьфу, поганец!
20 мая Шуйский велел убрать Самозванца с Красной площади. Труп привязали к лошади и поволокли к Божьему дому, что за Серпуховскими воротами. Басманова зарыли у храма Николы Мокрого.
А вскоре пошли толки о чудесных и странных видениях: на небесах сражались по ночам огненные полчища, являлись по два месяца; неслыханные бури сносили башни, купола и кресты с церквей; у людей, лошадей и собак рождались уроды; над могилой Самозванца летали в лунные ночи ангелы…
Народ баял:
— Никак и в самом деле истинного царя убили.
— Шуйский посад обманом взял. Литва-де царя бьет, спасайте государя! А сам его ж и порешил.
— И вовсе не порешил. Немчина убили. Царь же в Речь Посполитую от изменников ускакал.
— Жив Дмитрий! Чу, грамотка от него была, по народу ходит.
Василий Шуйский огневался.
Труп Самозванца вырыли и сожгли на Котлах. Прах смешали с порохом и пальнули из пушки в сторону Речи Посполитой.
Часть II
ГРОЗА НАД РУСЬЮ
Глава 1
ПОРУБЕЖЬЕ
1606 год. Май.
Из березового перелеска вышел могутный косматый бродяга в лохмотьях. Пред ним пустынное яровое поле в изумрудной зелени; в неохватном лазурном поднебесье весело и звонко поет жаворонок; за полем — сельцо с покосившейся рубленой церквушкой.
Бродяга ткнулся на колени, истово, со слезами закрестился.
— Господи!.. Святая Русь!.. Дошел, господи!
Пал крыжом в зеленя, прижался грудью к земле. Отчина! Русь! Сколь же лет чаял вступить на родную землю! Сколь же снились нивы, курные избенки, серебряные хороводы берез!
Русь!
Долго лежал пластом, вдыхая будоражащие запахи нивы. Затем сел подле развесистой белоногой березки и достал из холщовой сумы ломоть хлеба, щепоть соли да кусок сушеного мяса; ел, глядел на деревянную шатровую церквушку и благостно вздыхал, утирая рукавом рубахи слезы.
От деревушки, пересекая поле, бежали к перелеску трое мужиков; бежали торопко, оглядываясь и что-то крича.
Бродяга поднялся. Мужики неслись что есть духу. Показались всадники в красных кафтанах; сверкали на солнце бердыши и сабли.
«Стрельцы!»
Бродяга попятился в заросли.
«Не успеют, черти… Ужель за рубеж? Чего там не видели?»
Стрельцы настигли мужиков подле самого перелеска.
— Попались, собаки!
Один из беглецов выхватил пистоль, бухнул выстрел; стрелец схватился за грудь и скользнул вниз; застрял желтый кожаный сапог в стремени. Двое других мужиков остервенело отбивались дубинами.
— Не убивать! Живьем, паскудников! — рявкнул стрелецкий десятник.
Беглецов связали сыромятными ремнями. Стрельцы разъярились, топтали мужиков, кричали:
— Христопродавцы! К ляхам подались!
Русоголовый мужик, харкая кровью, хрипло выдавил:
— Не к ляхам, а к царю Дмитрию, заступнику народному… Он царь истинный. Вы ж Христа забыли и боярину Шуйскому крест целовали. Но тот не от бога… Накажет вас Дмитрий.
— Пес! Переметчик! — взревел десятник. — А ну привяжи его к березе!
Десятник, набычась, тяжело ступил к крамольнику.
— К вору бежать, сволочь!
Трижды, изо всех сил, стеганул мужика кнутом. Тот дернулся, сцепил зубы. С разбитого лица капала на белую рубаху кровь.
— Противу царя воровать! Нет твово Митьки. Порешили его на Москве. То беглый расстрига Гришка Отрепьев.
Мужик поднял голову; глаза отчаянные, злые.
— Лжешь, стрелец! Жив царь. Убили не Дмитрия, а немчина. В Польше государь укрылся. Войско сбирает, чтоб Шуйского с трона скинуть.
— Замолчь, собака!
Десятник пришел в неистовство, стегал мужика до тех пор, пока не обессилел.
Белая рубаха беглеца стала красной; грудь и спина — кровавое месиво. Мужик впал в беспамятство. Десятник саблей разжал его зубы, влил в рот вина из баклажки. Беглец очухался, поднял отяжелевшие веки.
— Отрекись от Вора. Присягай Шуйскому. Забью!
Десятник сорвал с шеи мужика нательный серебряный крест, поднес к разбитым губам.
— Целуй!
Беглец харкнул в лицо служилого кровью.
— Прочь, ирод!.. Смерть приму, но Дмитрия не предам, не предам заступника… Прочь!