Валерий Замыслов
ИВАН БОЛОТНИКОВ
Исторический роман
Часть 1
ПО РУСИ
ГЛАВА 1
БАГРЕЙ
Черный гривастый конь мчал наездника по лесной дороге. Вершник, надвинув шапку на смоляные брови, помахивал плеткой и зычно гикал:
— Эге-гей, поспешай, Гнедок!.. Эге-гей!
Гулкое отголосье протяжно прокатывалось над бором и затихало, запутавшись в косматых вершинах.
Возле небольшого тихого озерца наездник спешился и напоил коня; распахнув нарядный кафтан, снял шапку, вдохнул полной грудью.
Вершник молод — высокий, плечистый, чернокудрый. Небольшая густая бородка прикрывает сабельный шрам на правой щеке.
Передохнув, наездник легко взмахнул на коня.
— В путь, Гнедок!
Вскоре послышался тихий перезвон бубенцов. Но вот перезвон приблизился и заполонил собой лес. Вершник насторожился: «Никак обоз».
Только успел подумать, как перед самым конем с протяжным стоном рухнула ель, загородив дорогу. Из чащобы выскочила разбойная ватага с кистенями, дубинами, рогатинами и обрушилась на обоз.
Трое метнулись к наезднику — бородатые, свирепые. Вершник взмахнул саблей; один из лихих, вскрикнув, осел наземь, другие отскочили.
А из чащобы — зло и хрипло:
— Стрелу пускай. Уйдет, дьявол!
Гнедок, повалившись на дорогу, заржал тонко и пронзительно. Стрела вонзилась коню в живот. Наездник успел спрыгнуть; с обеих сторон на него надвинулись разбойники.
— Живьем взять!
— Чалому голову смахнул… К атаману его на расправу.
Детина, сурово поблескивая глазами, отчаянно крикнул и бросился на ватажников. Зарубил двоих.
— Арканом, пса!
Аркан намертво захлестнул шею.
— Будя, отгулял сын боярский!
С обозом покончено. Мужики не сопротивлялись, сдались без боя. Дородный купчина, в суконной однорядке, ползал на карачках, ронял слезы в окладистую бороду.
— Помилуйте, православные! Богу за вас буду молиться. Отпустите!
— Кинь бога. Вяжи его, ребята.
— Помилуйте!
— Топор тя помилует, хо-хо!
Атаман пьян. Без кафтана, в шелковой голубой рубахе, развалился на широкой, крытой медвежьей шкурой, лавке. Громадный, глаза дикие, черная бородища до пояса. Приподнялся, взял яндову[1] со стола; красное вино залило широченную волосатую грудь.
Есаул обок; сидит на лавке, качается. Высокий, сухотелый, одноухий, лицо щербатое. Глаза мутные, осоловелые, кубок пляшет в руке.
Медная яндова летит на пол. Атаман, широко раскинув ноги, невнятно бормочет, скрипит зубами и наконец затихает, свесив руку с лавки. Плывет по избе густой переливчатый храп.
«Угомонился. Трое ден во хмелю», — хмыкает есаул.
Скрипнула дверь. В избу ввалился ватажник.
— До атамана мне.
— Сгинь!.. Занемог атаман. Сгинь, Давыдка.
— Фомка днище у бочки высадил. Помирает.
— Опился, дурень… Погодь, погодь. Ключи от погреба у атамана.
— Фомка замок сорвал. Шибко бражничал. Опосля к волчьей клети пошел, решетку поднял.
— Решетку?.. Сучий сын… Сдурел Фомка.
Одноух поднялся с лавки, пошатываясь, вышел из избы. Ватажник шел сзади, бубнил:
— Мясом волка дразнил, а тот из клети вымахнул — и на Фомку. В клочья изодрал, шею прокусил.
— Сучий сын! Нетто всю стаю выпустил?
— Не, цела стая… Вот он, ай как плох.
Фомка лежал на земле, часто дышал. Кровь бурлила из горла. Узнал есаула, слабо шевельнул рукой. Выдавил сипло, из последних сил:
— Помираю, Одноух… Без молитвы. Свечку за меня… Многих я невинных загубил. Помоли…
Судороги побежали по телу, ноги вытянулись. Застыл.
— Преставился… Атаману сказать?
— Не к спеху, Давыдка.
К вечеру разбойный стан заполнился шумом ватажников. Их встречал на крыльце Одноух.
— Велика ли добыча?
— Сто четей[2] хлеба, семь бочонков меду, десять рублев да купчина в придачу, — отвечал разбойник Авдонька.
— Обозников всех привели?
— Никто не убег. Энтот вон шибко буянил, — ткнул пальцем в сторону чернокудрого молодца в цветном кафтане. — Троих саблей посек. Никак, сын боярский.
Глаза Одноуха сузились.
— Разденьте его. Нет ли при нем казны.
Боярского сына освободили от пут, сорвали кафтан и сапоги с серебряными подковами. Обшарили.
— Казны с собой не возит. Куды его, Ермила?
Ермила Одноух сгреб одежду, рукой махнул.
— В яму!
Боярского сына увели, а Ермила продолжал выпытывать:
— Подводы где оставили?
— На просеке.
— Хлеб-то не забыли прикрыть. Чу, дождь собирается.
— Под телеги упрятали. Чать, не впервой.
— Подорожную[3] нашли?
— Нашли, Ермила. За пазухой держал.
— Давай сюда… И деньги, деньги не забудь.
Ватажник с неохотой протянул небольшой кожаный мешочек.
— Сполна отдал? Не утаил, Авдонька?
— Полушка к полушке.
— Чегой-то глаза у тебя бегают. Подь ко мне… Сымай сапог.
Авдонька замялся.
— Не срами перед ватагой, Ермила. Нешто позволю?
— Сымай! А ну, мужики, подсоби.
Подсобили. Одноух вытряхнул из сапога с десяток серебряных монет.
— Сучий сын! Артельну казну воровать?! В яму!
Ватажники навалились на Авдоньку и поволокли за сруб; тот упирался, кричал:
— То мои, Ермила, мои кровные! За что?
— Атаман будет суд вершить. Нишкни!
— Что с купцом и возницами, Ермила? — спросил Давыдка.
— В подклет. Сторожить накрепко.
Яма. Холодно, сыро, сеет дождь на голову. Боярский сын в одном исподнем, босиком, зябко повел плечами. Наверху показался ватажник, ткнул через решетку рогатиной.
— Жив, боярин? Не занемог без пуховиков? Терпи. Багрей те пятки поджарит, хе-хе.
Багрей! На душе боярского сына стало и вовсе смутно: нет ничего хуже угодить в Багрееву ватагу. Собрались в ней люди отчаянные, злодей на злодее. На Москве так и говорили: к Багрею в лапы угодишь — и поминая как звали.
— Слышь, караульный.
Но тот не отозвался: надоело под дождем мокнуть, убрел к избушке.
Багрей проснулся рано. За оконцами чуть брезжил свет, завывал ветер. Возле с присвистом похрапывал есаул. Пнул его ногой.
— Нутро горит, Ермила. Тащи похмелье[4].
Одноух, позевывая, побрел в сени. Вернулся с оловянной миской, поставил на стол.
— Дуй, атаман.
Багрей перекрестил лоб, придвинул к себе миску; шумно закряхтел, затряс бородой.
— Свирепа, у-ух, свирепа!
Полегчало; глаза ожили.
— Сказывай, Ермила.
Одноух замешкался.
— Не томи. Аль вести недобрые?
— Недобрые, атаман. Худо прошел набег, троих ватажников потеряли. Боярский сын лихо повоевал.
— Сатана!.. Сбег?
— На стан привели. В яме сидит.
— Сам казнить буду… Что с обозом? Много ли хлеба взяли?
Одноух рассказал. Доложил и об Авдоньке. Багрей вновь насупился.
— Не впервой ему воровать. Ужо у меня подавится. Подымай, Ермила, ватагу.
— Не рано ли, атаман? Дрыхнет ватага.
— Подымай!
Разбойный стан на большой лесной поляне, охваченной вековым бором. Здесь всего две избы — атаманова в три оконца и просторный сруб с подклетом для ватажников. Чуть поодаль — черная закопченная мыленка, а за ней волчья клеть, забранная толстыми дубовыми решетками.
В ватаге человек сорок; пришли к атамановой избе недовольные, но вслух перечить не смели.
Обозников и купца привели из подклета; поставили перед избой и Авдоньку с боярским сыном.
Одноух вышел на крыльцо, а Багрей придвинулся к оконцу, пригляделся.
«Эх-ма, возницы — людишки мелкие, а купчина в теле. Трясца берет аршинника. Кафтан-то уже успели содрать… А этот, с краю, могутный детинушка. Спокоен, сатана. Он ватажников посек… Погодь, погодь…»
2
Четь, четверть — московская четверть в XVI–XVII вв. равнялась 6 пудам ржи или 5 пудам ржаной муки.
4
Похмелье — одно из известных изделий русской кухни. Оно состояло из нарезанных ломтиков холодной баранины, перемешанных с искрошенными солеными огурцами, уксусом, огуречным рассолом и перцем.