Вспять пошел, к амбарам. А там и кожевня подле. Никого, один лишь замчище на двери. Вновь топор выручил. К скоморохам кинулся, от цепей отковал — и в боярский сад. Вначале в лесах укрывались, зверя били да сил набирались. Потом на торговый путь[39] стали выходить, купчишек трясти. Веселые в город засобирались, посадских тешить. Наскучила лесная жизнь. Уговаривал в Дикое Поле податься — не захотели. «Наше дело скоморошье, на волынке играть, людей забавить. Идем с нами». «Нет, — говорю, — други, не по мне веселье. На Дон сойду». Попрощался, надел нарядный кафтан, пристегнул саблю — и на коня. На Ростов поскакал, да вот к Багрею угодил.
— На Ростов? Ты ж в Поле снарядился.
— А так ближе, Васюта. Лесами идти на Дон долго, да и пути неведомы. А тут Ростов миную — и в Ярославль.
— Ну и что? Пошто в Ярославль-то? — все еще не понимая, спросил Васюта.
— На Волгу, друже. Струги да насады до Хвалынского моря[40] плывут. Уразумел?
— А ведь верно, Иванка, так гораздо ближе, — мотнул головой Васюта.
— Лишь бы до Самары добраться, а там до Поля рукой подать… Идем дале, Васюта.
Поднялись и вновь побрели по дороге. Верст через пять лес поредел и показалась большая деревня.
— Деболы, — пояснил Васюта.
С древней, замшелой колокольни раздавался веселый звон. Васюта перекрестился.
— Седни же Христос на небо вознесся. Праздник великий!
Вошли в деревню, но в ней было пустынно и тихо, бегали лишь тощие собаки.
— А где же селяне?
— Аль запамятовал, Иванка? В лесок уходят… Да вон они в рощице.
Иванка вспомнил, что в день Вознесения мужики из Богородского шли в лес; несли с собой дрочену, блины, лесенки, пироги с зеленым луком. Пировали там до перетемок, а затем раскидывали печево: дрочену и пироги на снедь Христу, блины — Христу на онучи, а лесенки — чтоб мирянину взойти на небо. Девки в этот день завивали березки. Было поверье: если венок не завянет до Пятидесятницы[41], то тот, на кого береза завита, проживет без беды весь год, а девка выйдет замуж.
Дошли до березняка, поклонились миру.
— Здорово жили, мужики.
Мужики мотнули бородами, а потом обернулись к дряхлому кудлатому старику в чистой белой рубахе. Тот поднял голову, глянул на парней из-под ладони и слегка повел немощной трясущейся рукой.
— Здорово, сынки. Поснедайте с нами.
Мужики налили из яндовы по ковшу пива.
— Чем богаты, тем и рады. Угощайтесь, молодцы.
Парни перекрестили лбы, выпили и вновь поясно поклонились. Трапеза была скудной: ни блинов, ни дрочены, ни пирогов с луком, одни лишь длинные тощие лесенки из мучных высевок, хлеб с отрубями, капуста да пиво.
— Знать, и у вас худо, — проронил Иванка. — Сколь деревень повидал, и всюду бессытица.
— Маятно живем, паря, — горестно вздохнул один из мужиков. — Почитай, седьмой год голодуем.
— А что ране — с хлебом были?
— С хлебом не с хлебом, а в такой затуге не были. Ране-то общиной жили, един оброк на царя платили. А тут нас государь владыке Варлааму пожаловал. Вконец забедовали. Владычные старцы барщиной да поборами замучили. Теперь кажный двор митрополита кормит.
— И помногу берет?
— Креста нет, парень. Четь хлеба, четь ячменя да четь овса. Окромя того барана дай, овчину да короб яиц. Попробуй, наберись. А по весне, на Николу вешнего, владычную землю пашем. И оброк плати и сохой ковыряй. Лютует владыка. Вот и выходит: худое охапками, доброе щепотью.
— Нет счастья на Руси, — поддакнул Васюта.
— Э-ва, — усмехнулся мужик. — О счастье вспомнил. Да его испокон веков не было. Счастье, милок, не конь: хомута не наденешь. И опосля его не будет. Сколь дней у бога напереди, столь и напастей.
— Верно, Ерема. Не будет для мужика счастья. Так и будем на господ спину гнуть, — угрюмо изрек старик.
— Счастье добыть надо. Его поклоном не получишь, — сказал Болотников.
— Добыть? — протянул Ерема, мужик невысокий, но плотный.
— Это те не зайца в силок заманить. Куды не ступи — всюду нужда и горе. Продыху нет.
— Уж чего-чего, а лиха хватает. Мужичьего горя и топоры не секут, ввернул лысоватый селянин в дерюжке, подпоясанной мочальной веревкой.
— А ежели топоры повернуть?
— Энта куды, паря?
Болотников окинул взглядом мужиков — хмурых, забитых — и в глазах его полыхнул огонь.
— Ведомо куда. От кого лихо терпим? Вот по нам и ударить. Да без робости, во всю силу.
— Вон ты куда, парень… дерзкий, — молвил старик. И непонятно было: то ли по нраву ему речь Болотникова, то ли нелюба.
Ерема уставился на Иванку вприщур, как будто увидел перед собой нечто диковинное.
— Чудно, паря. Нешто разбоем счастье добывать?
— Разбоем тать промышляет.
— Все едино чудно. Мыслимо ли на господ с топором?
— А боярские неправды терпеть мыслимо? Они народ силят, голодом морят — и всё молчи? Да ежели им поддаться, и вовсе ноги протянешь. Нет, мужики, так нужды не избыть.
— Истинно, парень. Доколь на господ спину ломать? Не хочу подыхать е голоду! У меня вон семь ртов, — закипел ражий горбоносый мужик, заросший до ушей сивой нечесаной бородой.
— Не ершись, Сидорка, — строго вмешался пожилой кривоглазый крестьянин с косматыми, щетинистыми бровями. — Так богом заведено. Хмель в тебе бродит.
— Пущай речет, Демидка. Тошно! — вскричал длинношеий, с испитым худым лицом крестьянин.
Мужики загалдели, затрясли бородами:
— Бог-то к боярам милостив!
— Задавили поборами! Ребятенки мрут!
— А владыке что? На погосте места всем хватит.
— Старцы владычные свирепствуют!
— В железа сажают. А за что? Чать, не лихие.
— Гнать старцев с деревеньки!
— Гнать!
Мужики все шумели, размахивали руками, а Болотникову вдруг неожиданно подумалось:
«Нет, скитник Назарий, неправедна твоя вера. Взываешь ты к молитве и терпению, а мужики вон как поднялись. Покажись тут владычный приказчик — не побоятся огневить, прогонят его с деревеньки. Не хочет народ терпеть, Назарий. Не хочет!»
И от этих мыслей на душе посветлело.
Мужики роптали долго, но вскоре на рощицу набежал ветер, небо затянулось тучами, и посеял дождь. Селяне поднялись с лужайки, разбросали по обычаю хлебные лесенки и побрели по избам.
Сидорка подошел к парням.
— Идем ко мне ночевать.
Лицо его было смуро, с него не сошла еще озлобленность, однако о прохожих он не забыл.
Сидорка привел парней к обширному двору на две избы. Одна была черная, без печной трубы; дым выходил из маленьких окон, вырубленных близ самого потолка. Против курной избы стояла на подклете изба белая, связанная с черной общей крышей и сенями.
— Добрые у тебя хоромы, — крутнув головой, проговорил Васюта.
— Изба добрая, да не мной ставлена. Раньше тут бортник жил. Медом промышлял, вот и разбогател малость. Дочь моя за его сыном Михеем. Отец летось помер, а Михейку владыка к себе забрал. Меды ему готовит. И Фимка с ним… А моя избенка вон у того овражка. Вишь, в землю вросла?
— Выходит, зятек к себе пустил? — с улыбкой спросил Васюта, подвязывая оборками лаптей распустившуюся онучу.