— Впущай, хозяин! Ворота сымем!
Раздумывать было некогда. Сгреб деньги в опару, кушак запихал в ларь с мукой и поспешил вниз. Навстречу, по лесенке, поднимался встревоженный Гаврила.
— Чуешь, Евстигней Саввич?
— Чую. Кого это нелегкая? Буди мужиков.
— Поднялись мужики.
Впятером вывалились из подклета. За воротами горланила толпа — буйная, дерзкая, неотступная.
— Навались, ребятушки! Неча ждать.
Евстигней стал средь двора, слюдяной фонарь плясал в руке. Молвил тихо:
— Что делать будем, мужики? Разбойный люд прет. Животы[18] пограбят.
Гаврила выхватил из-за кушака пистоль.
— Огнем встречу.
Но Изоська перехватил его руку.
— Остынь. Их тут целая ватага. Сомнут.
Затрещали ворота. Евстигней, поняв, что лихие вот-вот окажутся на дворе, шагнул ближе, окликнул осекшимся голосом:
— Кто будете, милочки?.. Я щас.
— А-а, проснулось, красно солнышко.
— Скоморохи мы, впущай! Скрозь промокли.
Евстигней шагнул еще ближе.
— Ай проманете, милочки. Не скоморохи.
— Ну-ка сыпь ему в ухи, ребятушки!
На какой-то миг все смолкло, но затем дружно загудели дудки и волынки, загремели тулумбасы[19]. И вновь наступила тишина.
— А лиха не будете чинить? — вновь недоверчиво вопросил Евстигней.
— Как приветишь, хозяин. Да впущай же!
— Щас, милочки, щас, родимые.
Откинул засов, и тотчас перед ним вздыбился, рявкнув, матерый медведь. Евстигней ошалело попятился. «Помилуйте, крещеные!» — хотелось ему выкрикнуть, но язык онемел.
— Да ты не пужайся, хозяин. Он у меня смирный, — прогудел из калитки могутный детина.
Двор заполнился пестрой, крикливой толпой, которая разом повалила в подклет. К Евстигнею шагнул Гаврила.
— Тут их боле двух десятков. Куды эту прорву?
Евстигней, приходя в себя, буркнул, утирая со лба испарину:
— Эк ночка выдалась… Поглядывай, Гаврила.
В подклете опасливо глянул на зверя; тот топтался в углу. У медведя подпилены зубы, сквозь ноздри продето железное кольцо с цепью, которую придерживал вожак — рыжий, большеротый мужик в армяке.
Скоморохи кидали сырую одежду на лавки, весело гомонили, обрадовавшись теплу.
— Покормил бы, хозяин, — сказал вожак.
— С каких шишей, милочки? Сам на квасе.
— Поищи, хозяин. Нам много не надо. Хлеба да капустки — и на том спасибо.
— Бесхлебица ныне. Голодую.
Вожак повернулся к ватаге.
— Слышали, веселые? Оскудел хозяин. Ни винца, ни хлеба. Не помочь ли, сирому?
— Помочь, помочь, Сергуня!
— А ну глянем, веселые. Ломись в подвалы!
К Евстигнею подскочил Гаврила, пистоль выхватил. Но Евстигней дернул его за рукав, поспешно закричал:
— Стойте, стойте, милочки!.. Пошто разбоем? Чай, не басурмане какие, так и быть поднесу. Найду малу толику.
— Вот это по-нашему. Неси, хозяин!
Ватага уселась за столы, а Евстигней поманил Гаврилу.
— Помогай, милок.
— А Варька? Подымусь, кликну.
— Не, пущай носа не кажет. Ох, разорят меня, нечестивцы. Эку ораву накормить надо.
Вздохнул скорбно, однако и снеди принес, и медку бражного поставил.
«Хоть бы так обошлось. Народ лихой. В соседней вотчине, чу, боярские хоромы порушили, животы пограбили, а боярина дегтем вымазали — да в кучу назема. Уж не те ли самые? Упаси, господь!»
Слушал, поддакивал, ходил со смирением. Раза два поднимался наверх, ступал к горнице, ловил ухом богатырский храп.
«Крепок на сон Федотка. Изрядно винца-то хлебнул, вот и сшибло».
Веселые начали укладываться на ночлег; валились на пол, заполонив подклет. Вожака Евстигней позвал наверх.
— В горнице-то повадней будет, милок. Тут, правда, у меня мужичок проезжий. Вишь, как разливает. Поди, не помешает?
— Мужик-то? Чудишь, хозяин. Наш Филипп ко всему привык, — Сергуня широко зевнул и повалился на лавку, Сыто, размеренно молвил: — Толкни на зорьке.
Евстигней вышел из горницы и столкнулся в дверях с Федоткиными мужиками.
— А нам куды? В подклете ступить негде, — сказал Изоська.
Евстигней малость подумал и ткнул перстом себе под ноги.
— Вот тут и заночуем. И я с вами. Щас овчину брошу. Ладно ли?
Мужики согласно мотнули бородами: и Федотка рядом, и хозяин с ними.
Евстигней поднялся, когда загуляла заря и робкий свет пробил сумрак сеней. На дворе горланили петухи.
«Пора вожака подымать, неча дрыхнуть».
Сергуня вставал тяжко, зевал, тряс головой.
— Чару бы, хозяин.
— Налью, милок, налью.
Опохмелившись, Сергунй спустился в подклет, принялся расталкивать ватагу.
— Вставай, веселые. В путь!
Снялись быстро, знать, и впрямь торопились.
— Прощевай, хозяин. Добрые мы седни, порухи чинить не будем. Не поминай лихом, — молвил на прощание Сергуня.
— С богом, с богом, милочки.
Когда вымелись со двора, спросил Гаврилу:
— С чего бы им поспешать? Не ведаешь, Гаврила?
— Ведаю. Вечор спьяну-то проболтались. Боярские хоромы, чу, разорили. Губные же старосты[20] стрельцов за ими снарядили, вот и недосуг гостевать.
— Вона как, — протянул Евстигней. — Хоть нас бог-то миловал.
Федотка проснулся от шумной брани хозяина постоялого двора. Тот сновал по горнице и сыпал проклятия:
— Нищеброды, паскудники, рвань воровская!
Было уже утро, и солнечный луч грел избу. Федотка потянулся, сел на лавку и с минуту, кряхтя и покачиваясь, тупо глядел в пол. Потом поднял кудлатую башку на Евстигнея.
— Че орешь?.. Тащи квасу.
Евстигней, сокрушенно покачивая головой, заохал:
— Ой, беда, милок, ой, напасть на мою голову! Кафтан-то новехонький, суконный. Намедни справил.
Помятое, опухшее лицо Федотки все еще досыпало, мутные глаза безучастно скользнули по Евстигнею и вновь вперились в пол.
— Квасу, грю, тащи.
— Щас, милок… Кафтану-то цены нет. Сперли, окаянные.
— Че сперли? — помалу стало доходить до Федотки.
— Кафтан. Удал скоморох в горнице ночевал. Кафтан с собой унес да ишо сапоги прихватил. Вишь, в лаптях остался. Я-то в сенях с твоими мужиками лег. Проснулся, а его нет, чуть свет убрался и ватагу свел. У-у, лиходей!
— Кой скоморох, что за ватага?.. Изоська!
Мужики появились в дверях.
— Звал, Федот Назарыч? — спросил щербатый.
— Че он мелет? — кивнул Федот на Евстигнея. — Скоморох… ватага.
— Были, Федот Назарыч. Вечор нагрянули. Ты почивал, а большак их тут улегся, — пояснил Изоська.
Федотка сунул руку под изголовье.
— Кушак… Где кушак? — заорал он.
Мужики молчали. Федотка заметался по горнице, лицо его побелело, борода ходуном заходила. Подскочил к Евстигнею, рванул за рубаху.
— Где кушак? Куды кушак подевался?
С округлившимися глазами яро затряс Евстигнея, а тот забормотал:
— Ты что?.. Ты что, милок? Аль не слышал? Скоморох ночевал… Отчепись!
Федотка, как подкошенный, плюхнулся на лавку.
— Без ножа зарезал… Плутень ты. Пошто скомороха впущал?
— А куды ж деваться? Народец лихой, мужики твои видели. Едва двор не порушили. Слава богу, что так обошлось. У соседей, чу, боярина побили и хоромы пожгли.
Федотка убито повел глазами по горнице. Понурый взгляд его остановился на мужиках.
— А вы куды глядели? Это так-то вы меня блюли? Ну погоди, сведаете кнута!
— Что серчаешь, Федот Назарыч? Мы-то тебя упреждали — не ходи в горницу, будь с нами. Не послушал, — обидчиво проронил Изоська.
— Молчи, раззява! — гневно выпалил Федотка. — Я-то во хмелю был, а вы трезвы сидели. Запорю!
— Да чего горевать-то, милок? Не велика пропажа. Чай, новый кушак справишь. У меня вон кафтан унесли. Нешто теперь убиваться? — попытался утихомирить Федотку Евстигней.
— Да что твой кафтан? Тьфу! — все больше распалялся Федотка. — А вы че рты разинули? Запрягайте коня!
20
Губной староста — начальник Губной избы, ведавший уголовными делами в своем округе — губе.