— Звал, Федот Назарыч? — спросил щербатый.
— Че он мелет? — кивнул Федот на Евстигнея. — Скоморох… ватага.
— Были, Федот Назарыч. Вечор нагрянули. Ты почивал, а большак их тут улегся, — пояснил Изоська.
Федотка сунул руку под изголовье.
— Кушак… Где кушак? — заорал он.
Мужики молчали. Федотка заметался по горнице, лицо его побелело, борода ходуном заходила. Подскочил к Евстигнею, рванул за рубаху.
— Где кушак? Куды кушак подевался?
С округлившимися глазами яро затряс Евстигнея, а тот забормотал:
— Ты что?.. Ты что, милок? Аль не слышал? Скоморох ночевал… Отчепись!
Федотка, как подкошенный, плюхнулся на лавку.
— Без ножа зарезал… Плутень ты. Пошто скомороха впущал?
— А куды ж деваться? Народец лихой, мужики твои видели. Едва двор не порушили. Слава богу, что так обошлось. У соседей, чу, боярина побили и хоромы пожгли.
Федотка убито повел глазами по горнице. Понурый взгляд его остановился на мужиках.
— А вы куды глядели? Это так-то вы меня блюли? Ну погоди, сведаете кнута!
— Что серчаешь, Федот Назарыч? Мы-то тебя упреждали — не ходи в горницу, будь с нами. Не послушал, — обидчиво проронил Изоська.
— Молчи, раззява! — гневно выпалил Федотка. — Я-то во хмелю был, а вы трезвы сидели. Запорю!
— Да чего горевать-то, милок? Не велика пропажа. Чай, новый кушак справишь. У меня вон кафтан унесли. Нешто теперь убиваться? — попытался утихомирить Федотку Евстигней.
— Да что твой кафтан? Тьфу! — все больше распалялся Федотка. — А вы че рты разинули? Запрягайте коня!
Мужики кинулись во двор, а Федотка суетливо, не попадая в рукава, начал облачаться в сермягу.
— Куды ватага сошла?
— К лесу, милок, по дороге. Аль догонять будешь?
— Буду, хозяин! До губного старосты дойду. Оружных людей снаряжу, никуды не денутся. Догоню татей!
— Даст ли оружных староста? Ныне всюду разбой.
— Даст! Человек я государев. Федот Назарыч Сажин — купец гостиной сотни. Даст!
ГЛАВА 5
ВАСЮТА
Ночь. Лес гудит, сыплет дождем и хвоей; колючие лапы и сучья цепляются, рвут рубаху. Босые ноги разбиты в кровь.
Шли долго. Но вот мужик остановился и молвил, переведя дух:
— Теперь не сыщут. Далече забрались… Жив ли, паря?
Иванка устало привалился к ели; его знобило, в глазах плыли огненные круги. Мужик снял зипун, накинул Болотникову на плечи. Иванка слабо отмахнулся.
— Не надо. Зазябнешь.
— Одевай, знай. Худо тебе, паря. Сколь в воде простоял, вот лихоманка и крутит. А ты потерпи, сейчас костер запалю, согреешься.
Мужик нырнул в чащу. Его долго не было, но вот он появился с охапкой валежника; опустился на землю, достал огниво.
Когда костер разорвал тьму, Иванка впервые увидел его лицо. Оно было молодо и румяно, с небольшой курчавой русой бородкой и веселыми глазами. Одет парень в синюю рубаху и холщовые порты, заправленные в сапоги, на голове — суконный колпак.
— Как звать, друже?
— Васютой. Васюта Шестак я, из патриаршего села Угожи, — словоохотливо промолвил парень.
— Это от вас на Москву рыбу возят?
— Ишь ты, — улыбнулся Васюта. — Наслышан? От нас, от нас. На озере Неро село-то. Самого патриарха и государя рыбой тешим… Да ты к огню ближе, кали пятки. Тебе сугреву надо.
Васюта поднял с земли котомку, развязал и протянул Иванке добрый кус сушеного мяса и ломоть хлеба.
— На, пожуй.
Иванка был голоден: два дня ничего не ел. Вытянул ноги к костру и принялся за горбушку. А Васюта вновь нырнул во тьму и вернулся с пучком ивняка.
— Наломал-таки. Тут речушка недалече. Лапти тебе сплету.
Подкинул валежнику. Болотникова обдало клубами дыма; но вот лапник затрещал, пламя взметнулось ввысь, посыпались искры, и едкое облако пропало, растворилось.
— Ходишь за мной. Из ямы вызволил…
— Из ямы-то? Поглянулся ты мне, вот и вызволил, — простодушно ответил Васюта. — Дай-ка ступни прикину.
Болотников смотрел на его ловкие сноровистые руки, и на душе его потеплело: «Кажись, добрый парень. Но зачем к Мамону пристал?»
— Сам сплету, — придвинулся он к Васюте.
— Сам? Ишь ты… Ужель приходилось?
— Мыслишь, сын боярский? — усмехнулся Иванка.
— А разве нет? Одежа на тебе была господская, вот и подумал.
— Сохарь я, сын крестьянский. А кличут Иванкой.
— Вот и ладно, — повеселел Васюта. — Теперь и вовсе нам будет повадней, — однако ивняк оставил у себя. — Квелый ты еще, лежи. Лихоманку разом не выгонишь.
Дождь утихал, а вскоре иссяк, и лишь один ветер все еще гулял по темным вершинам.