— Бог тебя рассудит, хозяин. Коли облыжник ты — Христа огневишь, и тогда не жди его милости…
И вновь не по себе стало Евстигнею от жгучих, суровых глаз. Чтобы скрыть смятение, поспешно молвил:
— Не изволишь ли потрапезовать, Федора?
Не дождавшись ответа, крикнул:
— Гаврила! Буди Варьку. Пущай на стол соберет.
Прежде чем сесть за трапезу, пророчицы долго молились. Встав на колени, тыкались лбами о пол, славили святую Параскеву и Спасителя. Ели молча, с благочестием, осеняя каждое блюдо крестом.
Евстигней на этот раз не поскупился, уставил стол богатой снедью. Были на нем и утки, начиненные капустой да гречневой кашей, и куры в лапше, и сотовый мед, и варенье малиновое из отборной ягоды, и круглые пряники с оттиснутым груздочком. Довольно было и сдобного, и пряженого.
Варька устала подавать и все дивилась. Щедрый нонче Евстигней Саввич. С чего бы? Скорее у курицы молока выпросишь, чем у него кусок хлеба, а тут будто самого князя потчует.
А Евстигней сидел на лавке и все посматривал на Федору. Поглянулась ему пророчица, кажись, вовек краше бабы не видел. Зело пышна и пригожа. Одно худо — строга и неприступна, и глаза как у дьяволицы. Чем бы ее еще улестить? Может, винца поднести. Правда, не принято на Руси бабу хмельным честить, однако ж не велик грех. Авось и оттает. Федора.
Сам спустился в подклет, достал кувшин с добрым фряжским вином. Когда-то заезжий купец из Холмогор гостевал, вот и выменял у него заморский кувшин.
— Не отведаешь ли вина, Федора?
Пророчица насупила брови.
— Не богохульствуй, хозяин.
— Знатное винцо, боярское. Пригуби, Федора.
— Не искушай, святотатец! Мы люди божии. Не велено нам пьяное зелье. Изыди!
Гаврила, стоявший у двери, сглотнул слюну. Резво шагнул к Евстигнею, услужливо молвил:
— Не хотят бабоньки, Евстигней Саввич. Ну да и бог с ними. Давай снесу.
Евстигней передал Гавриле кувшин и вновь опустился на лавку. Скребанул бороду.
«Строга пророчица. Блюдет божью заповедь, ничем ее не умаслишь… А может, на деньги позарится? После бога — деньги первые».
Из подклета вывалился Гаврила. Пошатываясь, весело и довольно ухмыляясь, доложил:
— Унес, Евстигней Саввпч… А не романеи ли бабонькам? Я мигом, Саввич.
Евстигней сплюнул. Поди, полкувшина выдул, балагур окаянный!
Свирепо погрозил кулаком.
— Сгинь, колоброд!
Гаврила, блаженно улыбаясь, побрел к выходу. Проходя мимо Федоры, хихикнул и ущипнул бабу за крутую ягодицу. Та на какой-то миг опешила, пирог застрял в горле. Пришла в себя и яро, сверкая глазами, напустилась на Гаврилу:
— Изыди, паскудник! Гореть тебе в преисподней. Изыди!
Гаврила, посмеиваясь, скрылся за дверью. А Федора долго не могла успокоиться, сыпала на мужика проклятия, да и бабы всполошились, обратив свой гнев на хозяина.
— Греховодника держишь! Богохульство в доме!
— Осквернил трапезу!..
Федора поднялась, а за ней и другие бабы.
— Прощай, хозяин. Нет в твоем доме благочестия.
Повалили к выходу. Евстигней всполошился, растопырил руки, не пропуская пророчиц к дверям.
— Простите служку моего прокудного. Вахлак он и недоумок, батожьем высеку. Погости, Федора, в горницу тебя положу, отдохни, пророчица.
Федора была непреклонна.
— Не суетись, хозяин. Уйдем мы. Скверна в твоем доме.
— Денег отвалю. Останься!
— Прочь, богохульник!
Федора гордо вздернула плечом и вышла из избы. Евстигней проводил ее удрученным взором, глянул на стол в схватился за голову. Напоил, накормил и без единой денежки! Не дурень ли? На бабьи телеса позарился, а Федора только хвостом крутнула.
Заходил вокруг стола, заохал. Такого убытка давно не ведал. Надо же так оплошать, кажись, сроду полушки не пропадало, а тут, почитай, на полтину нажрали. Экая напасть!
На дворе горланил песню Гаврила. Евстигней взбеленился, выскочил на крыльцо. Гаврила развалился на телеге. Задрав бороду и покачивая ногой в лапте, выводил:
— Гаврила!
Стеганул мужика плетью. Тот подскочил на телеге, выпрямился. Глаза мутные, осоловелые.
— Ты че, Саввич?
— Убить тебя мало! Дурья башка. Пошто Федору тискал?
— А че не тискать, — осклабился Гаврила. — Ить баба. Че ей будет-то? Баба — не квашня, встала да пошла, хе…
Евстигней затряс кулаком перед самым носом Гаврилы.
— Фефела немытая, юрод шелудивый! Все дело спортил, остолоп!
Ткнул Гаврилу в медный лоб, сплюнул и пошел к избе. На крыльце обернулся.