Нет, не мог он выпроводить с постоялого двора Гаврилу: уж больно много всего тот ведал. Мало ли всяких, дел с ним вытворяли. Взять того же купчину гостиной сотни. Без кушака уехал Федот Сажин. Гаврила ходил и посмеивался.
— Ловок же ты, Евстигней Саввич. Мне бы вовек не скумекать.
Норовил схитрить, отвести от себя лихое дело:
— Полно, Гаврила. Удал скоморох кушак снес.
— Скоморох… А из опары-то что вытряхивал? Хе…
Евстигней так и присел: углядел-таки, леший! И когда только успел? Поди, за вином крался: в присенке бражка стояла. Надо было засов накинуть. Ну, Гаврила!
— Ты вот что… Не шибко помелом-то болтай. Ступай на ворота.
— Плеснул бы чарочку, Саввич. Почитай, всю ночь Федоткиных мужиков стерег.
Глаза у Гаврилы плутовские, с лукавиной, и все-то они ведают.
— Будет чарка, Гаврила. Айда в горницу. Варька!.. Неси меды и брагу.
Напоил в тот день Гаврилу до маковки, даже три полтины не пожалел.
— Прими за радение, Гаврила. И чтоб язык на замок!
Гаврила довольно мотал головой, лез лобызаться.
— Помру за тя, Саввич… Все грехи на себя приму, благодетель. Нешто меня не ведаешь?
Видел Евстигней: будет нем Гаврила, одной веревочкой связаны. Ежели чего выплывет, то и ему несдобровать…
Евстигней пошел от конюшни к воротам. Выглянул из калитки на дорогу. Пустынно. Обезлюдела Русь, оскудела. Бывало, постоялый двор от возов ломился, не знаешь, куда проезжих разместить — и подклет, и сени забиты. Зато утешно: плывет в мошну денежка.
Ныне же — ни пешего, ни конного, торговые обозы стали редки. Лихо купцам в дальний путь пускаться: кругом разбой. Того гляди и постоялый двор порушат.
Перекрестился и повел глазами на Панкратьев холм. Вот и там безлюдье, не шумит мельница, не машет крыльями, не клубится из ворот мучная пыль. Мужик летом голодует, весь хлеб давно съеден, пуст сусек, надо жить до нови. А и ждать нечего: на Егория, почитай, ниву и не засевали, — остались на селе без овса и ржицы. Побежал мужик в леса, на Дон да за Волгу. Худое время, нет мошне прибытку.
Евстигней, заложив руки за спину, пошел в горницу. В сенцах столкнулся с Варькой. Та пыталась увернуться, но в сенцах тесно, вмиг угодила в сильные, цепкие руки.
— Не надо… Пусти!
— Не ори, дуреха. В храм завтре пойдем. Беру тебя в жены.
ГЛАВА 10
ССЫЛЬНЫЙ КОЛОКОЛ
Позади послышались громкие выкрики:
— Но-о-о! Тяни-и-и!.. Тяни, леший вас забери!
В ельнике мелькнула фигура всадника в красном кафтане.
— Стрельцы, — насторожился Васюта.
Сошли с дороги в заросли, притаились. Показался обоз. Впереди, по трое в ряд, ехали стрельцы с бердышами; за ними следовала подвода с железной клеткой.
— Господи боже… Что это? — изумленно и оробело прошептал Васюта.
Обоз и в самом деле был необычным. В клетке везли не татя лихого, не государева преступника, а… колокол в черном покрывале. Три мощных гривастых бахмата тащили по размытой дороге диковинную телегу.
За подводой шла густая толпа увечных колодников, нищих, слепцов, калик перехожих, юродивых во христе. Звон цепей и вериг, заунывные вопли и стенания, глухой ропот; рваные ветхие армяки и дерюги, сермяги и рубища; медные кресты на грязных шеях; торбы, сумы переметные, суковатые палки, клюки и посохи.
Парни перекрестились.
— Что же это, а? — вновь недоуменно молвил Васюта. — Пошто колокол в клеть заключили?
Иванка кивнул на дорогу.
— Пошли.
— Там же стрельцы. Схватят.
— Не схватят. Людно тут. И чую, не для сыска стрельцы посланы. Не робей, друже.
Незаметно сунулись в толпу. Шли молча, слушая молитвы и возгласы:
— Великий боже, смилуйся! Пощади христово стадо. Отведи беду от мира, даруй милость, господи!
— Грех, велик грех содеялся! Не простит владыка небесный.
— Святой храм поруган. Богохульство, православные!
— Все беды от Годунова!
— Святотатец! Младого царевича не пожалел.
— А Углич, хрещеные? Разорен град, пусто ныне в слободах.
— Посадских исказнил смертию, душегуб…
Обок с Болотниковым, припадая на левую ногу, тащился квелый калика в разбитых лаптях; брел молчком, дышал хрипло и натужно, опираясь костлявой рукой на рогатый посох.
— Куда колокол везут, отец? — спросил его Болотников.
Калика не ответил, глаза его блеснули лихорадочным огнем, лицо ожесточилось.
— Не пытай его, сыне. Борискины каты язык у него вырвали, — угрюмо ответил старый нищий.
— За что? — живо обернулся к нему Болотников.
— За слово праведное, сыне. Из Углича мы. Вот и Микита с нами бредет. На торгу о Годунове рек. Хулил его яро. Истцы в темницу сволокли, а там палачи потешились. Ныне к нам пристал. А бредем мы в град Ростов чудотворцу Авраамию помолиться.