- Держи.- Баба-Яга сунула ему в руки что-то завернутое в тряпицу.- Это тебе еда на весь день.
Иван взял сверток с некоторым сомнением: навряд ли Баба-Яга чересчур расщедрилась, но разворачивать при ней не посмел, и она сама доложила:
- Тут хлеб, творог и кумысу бутыль. Коли с татарами пировал, то знаешь, каков он на вкус. Самое что ни на есть питье для табунщика... Мяса я не поклала, раз ты им брезгуешь. Да и запас у меня весь вышел, а как пополню, тебе уж не придется его отведать.
Иван понял намек и так глянул на нее с седла, что для этакого взгляда низкорослая кобылка, пожалуй, не подходила. Чтоб так смотреть, богатырский конь надобен, да шелом с забралом, да тяжелая палица в руке, вот тогда б он сумел хорошенько проучить ее за подобные насмешки.
А теперь просто глаза прикрыл, дабы гнев свой остудить.
- Вижу, как злобствуешь, Иван-царевич, энта вражда навеки промеж нас останется.
В ответ он осенил себя крестом и услыхал змеиное шипенье да скрежет железный - Баба-Яга зубы точит.
Он не улыбнулся маленькой своей победе, улыбки теперь не к месту. Крестное знаменье - знак торжества света над тьмою, но Ивановой заслуги в том нету. Еще полсотни лет тому, во времена Господина Великого Новгорода, он растопырил бы пятерню символом солнца, присущим Стрибогу, богу неба всевидящего, и Дажьбогу, богу солнца, и Сварожичу, богу земного огня, а коли достало б смелости, так и нацеленное копье бы изобразил в память о грозном Перуне, покровителе дружины киевской. А лет триста вспять, среди предков своих викингов, показал бы молот рыжебородого Тора-громовержца иль глаз один прикрыл, восславляя мудрого Одина, повелителя славы бранной, чьи муки во имя блага людского длились не три дня, а девять и не уступали по тяжести испытаниям самого Иисуса Христа.
Иван содрогнулся от непрошеных мыслей. Куда лежит мой путь после смерти? думал он. В рай ли, к Иисусу, иль в заоблачные выси, иль в чертоги древних богов? Как всякого смертного, загробная жизнь страшила Ивана, однако блаженство или муки, рай или ад ожидают его там, никакой вечности ему не надобно без Марьи Моревны. И накатила на него вдали от милой да вблизи от угрозы смертной извечная русская тоска, от коей одно спасенье - водка.
Марья Моревна остановилась у жбана с водой, потерла виски, выпила один за другим три ковша воды. Вовсе не была она столь весела и беззаботна, как полагал Кощей, но скорей умерла бы со стыда, чем призналась в этом. Аметисты, что носила она на себе и опустила в чарку, произнеся над ними необходимые заклинанья, сделали свое дело (все же не так худо пришлось, как болезному чернокнижнику), но более всего благодарить надобно свою природную сметливость да ловкие руки, пролившие добрую толику питья.
Благополучно спровадив Ивана за Огненную реку к Бабе-Яге, Марья Моревна то и знай прикладывалась к чистой водице. За краткое время умудрилась вывести из себя выпитую накануне отраву. Она сознавала, что люди ее пьют лишь для того, чтоб нагнать туману в голову да отрешиться от горьких мыслей. Опорожнив довольно ковшей, она заставила себя поесть, хотя вся суть ее бунтовала против этого. Будучи предводительницей войска великого, Марья Моревна хорошо усвоила простое искусство себя соблюдать: первое - вода, второе - еда, третье - сон. Потому легла она в постель, гоня прочь тревогу за Ивана - тревогой делу не поможешь,- и крепко заснула.
А наутро принялась отвлекать Кощея Бессмертного, показывая ему всячески, что хоть и взял он ее в полон, однако не обрадуется такой пленнице. Чем долее промучается головною болью, тем скорей забудет, как задавала она ему вопросы, которые вроде бы и без надобности скорбной вдове, и как он ей отвечал. А что будет, ежели Кощей все припомнит,- про то Марья Моревна силилась не думать.
Едва достигнув упомянутого луга, обрел Иван еще одно средство от своей тоски, ибо на столько сторон разлетелись все кобылы и жеребец, сколько было их в табуне. Кобыла под ним взвилась на задние ноги. Сейчас опрокинется на спину вместе со мной, подумал Иван, а потому выхватил из-за пояса Кощееву плетку и вытянул кобылу вдоль крупа. В жестокости не мог он соперничать с чернокнижником и не рассек до крови бархатистую шкуру, но кобыле его наука показалась укусом Огромнейшего из Слепней всея Руси, и она решила не довершать своего падения.
Передние копыта слишком сильно ударили в землю, правда, для Ивана это было едва ль не манною небесной, ведь он избегнул более крупных неприятностей. А кобыла свернула голову назад, чтоб на седока полюбоваться. В глазах ее мелькали огненные сполохи, но Иван-царевич, ранее глядевший в раскаленные, как наковальня, очи вороного, на сем пламени и рук бы не погрел. Сложил он вдвое двухаршинную плетку и в ответ на взгляд кобылицы нарочито громко поскрипел перевитыми ремнями. Говорящая она иль нет, но по-русски не хуже его разумеет в этом можно не сумлеваться.
- Не балуй,- строго предупредил ее Иван,- не то хуже будет.
Лошадь шумно всхрапнула, оскалилась и обрызгала красные сапоги Ивана зеленой от травяной жвачки слюной. Поглядел он на перепачканные сапоги и подумал: ничего, нынче не время для щегольства.
- Ну вот, вижу, мы друг дружку поняли. Теперь давай-ка за табуном в догонь. Да гляди, не отлынивай, а то я тебя плеткой так отлыню - свету не взвидишь.
Он раскрутил плетку и прищелкнул ею по земле, снеся верхушки луговых трав. Обычный конь испугался бы, а эта кобыла только покосилась недоверчиво. Не по душе ему было, как она показывает верхние зубы, сразу вспомнилась Баба-Яга.
- А вздумаешь кусаться, без головы останешься. И свободной рукой он выхватил из ножен саблю. Тут уж кобылка взяла с места в карьер, да так резво, что новоиспеченный табунщик нарадоваться не мог.
Табун рассыпался по широкому лугу и по лесной опушке. Но Ивану боле не пришлось прибегать к плетке, потому как его кобылка хорошо запомнила урок и стремглав носилась вдоль и поперек пастбища, сбивая в кучу своих товарок. Царевич же правил ею с ловкостью татарина иль казака - словом, прирожденного наездника.
Только к полудню удалось ему собрать всех. Жеребец, как видно, решил подтвердить званье вожака и вдруг попер на Ивана, обнажив зубы, не уступавшие волчьим клыкам. Царевич подпустил его поближе и, натянув поводья, ринулся во весь опор ему наперерез. Жеребец прижал уши, зажмурился и пролетел мимо, но Иван успел на скаку оттянуть его плеткой повыше хвоста, оставив след, который, пожалуй, и в неделю не заживет.
- Что, скушал? - спросил он приплясывающего на месте жеребца и добавил еще для острастки.
Вороной, набычась и сверкая очами, глядел на него.
- Да, красавец, не хотелось мне тебя стегать, но помяни мое слово, твои раны заживут быстрей, чем зажили б мои, кабы стоптал ты меня копытами. Так что вперед сам думай, как себя вести.
Долго они играли в гляделки, на лугу затишье наступило: кобылицы ждали, чем окончится поединок. Иван и жеребец стояли не шелохнувшись, даже в такой малости не желая уступить... Наконец конь выпустил пар из раздутых ноздрей, повесил голову и принялся траву щипать. А табунщик постоял еще малость, не давая себе послабленья. Сердце никак не унималось, и недаром, ведь жеребец чуть не сделал из него что-то вроде рубленой баранины, какую в Золотой Орде едят. Тогда, ежели б и довелось ему предстать пред очи Марьи Моревны, то лишь в виде "царевича по-татарски".
То-то б жене понравился!.. От этой мысли Иван от души рассмеялся - впервые с тех пор, как в здешние края попал.
Не успела еще улыбка сойти с лица, как его кобылица начала пятиться, потом вдруг взбрыкнула, и он полетел наземь вместе с седлом. Ноги-то по-прежнему в стременах, да только нет промеж них лошадиного крупа. Упал Иван на шелковую мураву, увидел над собою небо, рассыпавшееся по-зимнему яркими звездами, и стал средь них кататься. В голове осталась только одна мысль - о лошадиных зубах и копытах. Однако никто на него не напал. Кобылы сгрудились в некотором отдалении, премного довольные его оплошностью. Падать с коня ему не впервой, некоторые озорники вроде пропавшего Бурки такие фокусы очень уважают, но эти...