«Вот тоже фигура… — морщился Павел, примостившись в переднем ряду. — Он тоже, возможно, на кого-то обижается. Но кто его заставляет молоть одно и то же? Неделю назад принимали месячные обязательства, там Турман уже говорил все это».
Турмана никто не слушал. Но, самое удивительное, никто и не собирался прерывать. Сидящие в переднем ряду покорно свесили головы: давай лей, когда-нибудь же ты наконец охрипнешь! В задних рядах гомонили, посмеивались, ухитрялись даже курить. А хорошее настроение, с которым шли сюда люди, понемногу рассеялось. Только когда Резникову вручили памятный подарок — часы «Победа», — все загомонили и дружно захлопали. Старик растрогался и не мог справиться с носовым платком.
Когда расходились, Костя Меженный с непостижимой бестактностью сказал вроде бы ради шутки:
— Что ж, часы такие, положим, у него есть. Но не жалко. Пора старцу на покой: надоел он уж всем здорово своими едиными-неделимыми. Да и возраст — того и гляди, рак свистнет!
Павел никак не мог привыкнуть к Меченому. Сказал поморщившись:
— Дед был слабоватый и напуганный, верно. А улюлюкать в спину — это… как, по-твоему?
Меченый с неожиданной легкостью согласился:
— Что верно, то верно, каюсь! Но этот хоть понимает, что пора ему. А то вот в пятьдесят четвертом многих на скоропостижную пенсию переводили, так те не на шутку обижались: не дали, мол, доруководить!
Павел плюнул и, спасаясь от Кости, вышел наружу.
Ранние сумерки с туманцем поглощали робкое свечение уличных ламп. В темноте трепетали матовые круги, уходя провисшим пунктиром к центру поселка. Павел нагнал Стокопытова.
— Максим Александрович! — окликнул он начальника. — Говорят, у Резникова есть часы! Неужели вам никто не подсказал? И почему именно часы? Остаток жизни брать на хронометраж?
Стокопытов шел понуро, озабоченно махнул рукой:
— Теперь уж нечего об этом. Поздно! Тут другое дело наворачивается, Терновой! И я скажу тебе: не вовремя мы старика отпустили. Я перед вечером бумагу получил: с первого октября — пересмотр норм. Ты понимаешь, что это такое?
Павел кашлянул в темноте, слушал.
— Ну вот, — сказал начальник. — Значит, с боевым крещением поздравляю! Завтра, то бишь в понедельник, заходи прямо с утра. Это тебе будет самая настоящая проверка. Как говорят: с места — в карьер!
— Трудное будет дело?
— Алгебра с тремя неизвестными, брат!
Вот снова! Ничего не поймешь у людей! Резников вроде бы смущается за наследство, которое передал Павлу, Стокопытов о какой-то алгебре толкует. А кто же эту алгебру создавал? Кто и кому приказывал, кто резолюции красным карандашом писал? Сверху командовали? Но ведь и там люди. Куда смотрели?
Теперь смущается Стокопытов на крутых поворотах, скрадывает бас до невнятного бормотания. А Павлу что? Он еще пока не начальник, слава богу! Да и Пыжов еще у него резерве, научит в случае чего…
О пересмотре норм он как-то сразу же постарался забыть, потому что часом позже спешил с Надей на заграничный фильм «Любовь и слезы».
Смотреть на экране было, по правде говоря, нечего (там здоровенный усатый дядька нахально обманывал накрашенную дурочку), зато было темно — Павел довольствовался темнотой, чтобы мять Надины пальцы и даже целовать украдкой, — тогда Надя пугливо отталкивала его и оглядывалась, хотя они предусмотрительно устроились в заднем ряду.
— Смотри, смотри же! — яростно шептала Надя и теребила за руку.
А на что там смотреть?
Удивительное дело, там, в кино, снимают не актрис; а манекенщиц — из фильма в фильм они представляют самих себя и свои личные треволнения, смотреть такой фильм — все равно что в чужую квартиру через замочную скважину подглядывать.
У очередной звезды — он не запомнил фамилии — было мучнистое, запудренное, приторно-сладкое лицо, на котором чернели открытые круглые ноздри — сама страсть. По щекам катились ядреные глицериновые слезы. Кинозвезда мчалась вьющейся походкой, кокетливо и театрально отставив локотки, демонстрируя достоинства своей фигуры и туалетов. Неожиданно принималась менять чулки, оголяя несравненные бедра. Все было придумано по дешевому стандарту, и все это он терпел, потому что это нравилось Наде — она переживала.
Все заканчивалось, впрочем, благополучно. Усатый совратитель в конце концов мучился совестью, увидя свое прекрасное дитя в кружевах, и это возвращало его в лоно семьи, а стало быть, и к обманутой кинозвезде. Идея была в общем неплохая. Дескать, не тушуйтесь, девки! Лезьте на шею с первого взгляда, авось выгорит! Тем более что у него какое-то наследство. Квартира, опять же не квартира, а дворец со львами у подъезда, и разная бронза, и мебель старинно-модерновая, и рояль. Буфет с пианино… Вот черт, о чем это он?
Что-то такое мелькнуло в голове, что-то такое вроде бы жизненное. Но кинозвезда опять начала играть дистрофичными бедрами, опять пошло все выдуманное.
Надя отняла вспотевшую руку, вспыхнул свет.
— Сила! — сказал кто-то впереди. — Во живут!
— Заграница! — присвистнул другой.
— Чепуха, — сказал Павел. — Чего они нам показывают, а?
— Но ты же сам хвалил «Рим в одиннадцать часов», — недовольно сказала Надя.
— Вот за один Рим нам и всучивают по дюжине Монаков!
— Господи, каких еще Монаков?
— Не знаешь? Государство такое — все целиком на туфте держится!
— Ужас! Язык-то, язык у тебя! Нехорошо, ты следи…
Надя, как видно, не теряла надежды перевоспитать Павла — иначе зачем бы ей мучиться с ним?
На танцах он сделал новое открытие. В толпе было довольно-таки много парней с модными прическами. Вид у них какой-то вызывающий — действительно, как сказал Меченый, протестуют против чего-то.
А одна девчонка явилась в модном пальто с чудным воротником под Марию-Антуанетту. Круглая голова с несмышлеными глазами лежала в элегантной тарелке. На взбитых кудряшках торчал красный якобинский колпак с кисточкой.
Павел даже рот открыл, до чего было ново и необычно.
— Хороший ансамбль, правда! — тихо сказала Надя.
— Тут требуется гильотина, — усмехнулся Павел.
— Куда?
— Промежду. Воротник-то королевский, а колпак красный.
— Ты ничего не смыслишь в туалете, — пожала плечами Надя. — Люди просто ищут красивое.
— Да на черта ей королевский воротник? Грязь собирать? Рядятся, черти, как на маскараде, а ты, как дурак, гляди. Поневоле себя в олухи зачислишь!
Один из тех, знакомых по школе, подлетел на носочках, вежливо поклонился Наде и чуть-чуть в сторону Павла:
— Разрешите?
— Кто же тебе разрешит, чудило? — удивился Павел. И плотнее захватил Надин локоток. — Прямо из-под рук хватают, гады, не дают осмотреться!
Парнишка презрительно пожал плечами. Его вовсе не огорчила эта маленькая неудача: он уже несся по кругу с другой девчонкой, налезая на нее грудью.
А Надя покраснела.
— Это просто невежливо, — тихо заметила она, снисходительно положив руку на его сильное плечо. — Пошли?
Взгляд исподлобья, обиженный и ласковый. Многое в Павле не нравится Наде, но что-то и притягивает. За что можно прощать всякие мелочи, вроде напускной грубости.
Он ведет ее через такт, не пытаясь даже угнаться за судорогой рио-риты. В конце концов он перестает даже улавливать музыку, потому что на плече доверчиво и тепло покоится маленькая ладонь, а своею правой рукой он ощущает свободное и ритмичное движение ее тела. Он весь ушел в это ощущение и как будто со стороны видит Надю — в модной, широкой, на одну пуговицу кофте и узенькой — не шагнуть — юбочке цвета перламутровой ящерицы, едва прикрывающей колени. И ниже — очень стройные, бросающиеся в глаза ноги. Получше, пожалуй, чем у кинозвезды!