— Задачи… по геометрии решил, Павлик? На треугольники? — поинтересовалась она.
— Нет, не смотрел еще. Да тут не до этого. А чего это Сашка какой-то чумовой?
— Не знаю, — сказала Лена загадочно и чуть с вызовом.
— Мне с ним по делу надо, а он удрал.
— Придет. Куда он денется!
Сашка и верно пришел. Только разговаривать не пожелал, уткнулся в суппорт. Павел озадаченно посмотрел в его кудрявый затылок и двинулся в дальний угол.
Федор Матвеевич Полозков точил сложную фасонную деталь, и Павел долго простоял у него за плечом, завистливо наблюдая за отменной работой старика. Не решался отвлекать.
У Федора Матвеевича были хотя и небольшие, но какие-то удивительно умелые, хваткие руки — такими руками все можно сделать. Из-за них со стариком стоило постоять, поговорить в ожидании небольшого, может быть, но интересного открытия. И даже если бы он промолчал, так и то был бы ты не в убытке, потому что видел, как надо р а б о т а т ь.
Рабочие руки… Когда-то давным-давно, в пору переезда семьи на Север, маленький Пашка впервые увидел железную дорогу. Не вокзал, не вагоны и шлагбаумы, а именно дорогу, самые рельсы. Увидел и ахнул. Его поразили два бесконечных тяжелых рельса, вдавивших шпалы в каменистую насыпь. Он не знал, что у рельсов есть стыки — железные полосы приходили из дальней дали, блестели вблизи, под фонарем, и вновь устремлялись в бесконечность. Они не имели ни конца, ни начала, у них был, наверное, невообразимый вес.
— Кто это сделал? — спросил он отца.
— Что сделал? — не понял взрослый человек.
— Ну, рельсы, паровоз — все большое?
Отец засмеялся, потрепал вихор на сыновней голове.
— Рабочие руки, — сказал он и, как показалось мальчишке, вздохнул. — Рабочие руки, сынок. Подрастешь, тогда поймешь все.
А Павел увидел вдруг: две огромные, как дом, жилистые руки легко вытягивают по шпалам бесконечные нитки рельсов, потом берут за трубу паровоз, словно кипящий чайник, и медленно ставят на путь. Это были руки-гиганты, им следовало поклоняться, как единственному в мире могуществу.
Старик выключил наконец станок.
— Покурим, Павел Петрович? У меня деталь на шлифовку идет, можно поговорить.
Шлифовщик взял деталь, они ушли в курилку, откуда только что вынырнули Мурашко с Муравейко.
Павел знал, что разговор будет фальшивым и неприятным. Но Федор Матвеевич невозмутимо выкурил папироску, вздохнул и сказал:
— Баловство… Выступить, конечно, придется, но разговор — он так разговором и останется. Надоело уже порядком все это, Павел.
Что он мог ответить Полозкову?
Павел не знал, что ответить старому токарю, и пошел в отдел труда — там наверняка знали истину, которая пока еще не давалась новичку.
Графин с чистой водой стоял на прежнем месте, косо отражая окно и весь блеклый осенний мир за слезящимся стеклом. В распахнутом шкафу деловито пестрели корешки справочников на все случаи жизни. Сам Пыжов на этот раз был не столько любезен, сколько озабочен и деловит.
Вопросы Тернового отвлекли его от какой-то крапчатой бумаги, отпечатанной на стеклографе, но не обескуражили, даже не удивили.
— Психологическая неподготовленность в коллективе? — очень спокойно спросил Пыжов, аккуратно стряхивая пепел в хрустальную пепельницу. — Это хотя и естественно, однако свидетельствует о слабой разъяснительной работе у вас в мастерских. И не только со стороны профсоюза.
Намек был не в пользу Павла.
— Придется восполнить эту досадную недоработку прямо на собрании. Я у вас буду.
Тут он снова занялся бумагой, давая понять, что вопрос исчерпан. Павел ждал иного, профессионального разговора, уходить не спешил.
Наконец Пыжов преодолел бумагу.
— Так что? — словно удивившись, поднял он озабоченные глаза. И вспомнил: — Будем, следовательно, ломать отсталые настроения прямо на собрании. А?
Павел вздохнул.
Этот человек, умный и образованный, наверняка все понимал, не то что Стокопытов. В чем же дело? Чего он боится?
Павел увидел вдруг своего начальника с какой-то новой стороны. Пыжов был не только здоров и корректен, он был весь округлый, скользкий, как озерная рыба линь, та, что легко переносит илистое дно, зелень стоячей воды и даже весьма успешно размножается в ней. Показалось даже, что Пыжов в гриме и навек сжился с подкрашенными румянцем добродушными щеками, колючей, будто приклеенной, бородкой, внешней невозмутимостью. Не было никакой надобности снимать такой грим — символ цветущего здоровья. С начальника можно было писать санитарно-просветительный плакат о пользе витаминов.
— Так что? — повторил Пыжов. — Разве вам не ясно, Павел?
Это было сказано в доверительном тоне. Терновой, стало быть, мог высказать все свои мысли начистоту.
— По-моему, никакого пересмотра у нас проводить не нужно, — сказал Павел. — Надо укоротить руки мастеру вкупе с рвачами, наладить контроль, чтобы каждый поверил в норму, хотя бы и старую… И производительность подскочит наполовину, ручаюсь. Но, кроме того, надо часть норм времени пересмотреть в обратную сторону, повысить.
— Еще что? — терпеливо спросил Пыжов и, отвлекаясь, положил бумагу в папку «К докладу». Не спеша завязал тесемки — пальцы были холеные, нерабочие.
— Еще что? — строже повторил Пыжов и опустил мягкую ладошку на стол. Ладошка сдвоилась в блестящем настольном стекле, стала неожиданно вдвое толще, увесистее.
— Если все это верно, что вы тут наговорили, — внушительно сказал Пыжов, — то нас с вами следует немедля гнать с работы! Гнать! Вы понимаете?
«Так вот он чего опасается…»
— Мы обязаны к о н т р о л и р о в а т ь, а не затевать панику! Это во-первых. А во-вторых, что значит: отменить нормирование на подсобных работах? Вы где об этом слышали? Читали, может быть?
— Это ж и так ясно, — опешил Павел.
— Да? — саркастически улыбнулся розовыми губами Пыжов. — Потрясающее зрение! Без году неделя работает человек на серьезном деле, и ему уже «ясно». Ясно, как апельсин! Не рано ли? — Тут его голос налился властной тяжестью: — Бороться с недостатками нормирования уничтожением самого нормирования — этого, уважаемый, вам никто не позволит!
Глянув на золотые часы под белоснежной манжеткой, он встал:
— Мы заговорились, уже перерыв. И учтите: вы должностное лицо, а не демагог с толкучки. Приучайтесь отвечать за свои суждения. Взвешивайте их, тем более по коренным вопросам.
Павел покраснел. Он мог бы сказать Пыжову, что не собирался потрясать основ, что гнать ни его, ни Пыжова нет смысла, если они всерьез озабочены делом, но разговор закончился, его попросту не хотели слушать.
Вечером, на собрании, Павлу говорить было некогда: его выбрали секретарем, вести протокол.
Сначала Павлу показалось, что включили пластинку с докладом Турмана. Турман стоял на трибуне, и битый час крутилась пластинка: об успехах нефтяной промышленности, об уровне производства по группам А и Б, о международном положении и запрещении атомного и водородного оружия.
Турман опрокинул на головы людей целый кузов общих, притом бесспорных фраз, не имеющих никакого отношения к вопросу. И в этом было что-то парализующее. Стояла гробовая, будто спрессованная тишина.
— Какие вопросы будут, товарищи? — поинтересовался Стокопытов. — Нет вопросов?
«А откуда им быть, вопросам-то? Все яснее ясного…» — с досадой подумал Павел.
И верно. Бездумный этот доклад был невероятно хитроумным, какая-то бестия выдумала его, чтобы всякое живое дело, всякий наболевший случай загнать в тупик, в некий «пятый угол», где человеку не повернуться уж ни влево, ни вправо, ни вперед, ни назад. Живое и наболевшее очень ловко сталкивалось на формальную, парадную линию — говорить было не о чем. Не было даже вопросов.
Тишина была спрессованной и обманчивой, но она ничем не грозила, поскольку исчезал сам предмет обсуждения. И никто не знал, как повернуть весь ход собрания на деловую основу, — тут нужен был либо герой, смельчак, либо хитроватый шутник, способный с одного слова увлечь людей.