Побили и будут отвечать. Тяжело, конечно. Но как умело, тактично можно обо всем этом рассказывать! Как все невинно получается. Нет, ты, Терновой, слушай, учись!
— Вы же сам, Павел Петрович, молодой человек! — с жаром, снижая голос до шепота, внушала Эра Фоминична. — Мало ли что случается в вашем возрасте? Представьте, что и вы с кем-то не поделили успеха у девочек — мы взрослые люди. — Губы ее, в помаде, обсыхали от волнения припаленной корочкой. — Не поздно еще все уладить! Ну, повздорили молодые люди, попробуйте в этом разобраться. И разве весь смысл в отместке? Ведь это ужасно некрасиво — мстить!
«Какова женщина! Все моральные нормы знает назубок, и в одну минуту все их перевернет себе на пользу, а там хоть трава не расти».
— Нельзя же, право, из-за какого-то нелепого случая портить жизнь мальчику! — продолжала настаивать Эра. — Он всегда был ужасно сообразителен, у него склонности к высшей математике, а сейчас он увлекся кибернетикой! Может выйти ученый с именем, и вот…
— Из Веника? — не на шутку удивился Павел.
«Из Веника при любых обстоятельствах выйдет Метла, да и то, если за него вовремя взяться!» — хотелось сказать напрямик, но он все-таки сдержался, пощадив материнские чувства.
— Как жаль, что вы ближе не познакомились… Вы заходите, заходите к нам обязательно. Даже сегодня, мы будем все очень рады! И муж…
— Спасибо, — сказал Павел, и по его глазам Эра поняла, что он бесстыдно рассматривал ее, как неодушевленный предмет, чем-то удививший его.
— Скажите прямо, что я должен сделать? — Павел откровенно глянул на часы. А Эра успела заметить, что даже часы его не заслуживают уважения: у них стекло с трещиной. Разбил, наверное, копаясь на трассе в барахлящем моторе.
— Как же вы не поймете? — дернула сухим языком по губам-корочкам Эра Фоминична. — Дело в том, Павел Петрович, что все зависит от… того паренька. Если он не будет подавать в суд, то все и уляжется само собой. С ним хорошо бы поговорить, убедить его. И мы просили бы…
— Странно. Почему я?
— У вас, извините, большой авторитет. Вы разве не замечаете? А паренек — он вас знает, и девочки тоже. Ну, он заходил к вам совсем недавно, я только не упомню фамилии. По-моему, что-то насчет увольнения.
Словно железным прутом с оттяжкой ударили Павла.
— Сашу? Прокофьева!
Как долго она морочила ему голову! Ах, салонная львица, элита! И как все интеллигентно и благопристойно.
— Сашу Прокофьева? — повторил он.
— Но что же вас так удивило? Вы не можете даже представить себе, какую услугу окажете нам.
— Да он же мой друг! — сорвался с вежливого тона Павел. — Друг! Ну с какой же стати я стал бы!
Он не мог больше щадить.
— Вот вы… интеллигентная, умная женщина… — выдавил из горла совсем ненужное предисловие. — Неужели вы не понимаете… Неужели и в самом деле вы убеждены, что все люди вокруг — это так, другой «сорт», что ли? Почему вы свое самомнение не пытаетесь даже скрывать? Кто вам давал повод?
— О чем вы, не понимаю?! — испуганно и возмущенно прошептала Эра, отступив к своему столу. — Откуда вы взяли, право!
Павел комкал пачку «Беломора».
— Не понимаете? Но ваш Веник непременно будущее светило! Он называет меня «плебеем» не стесняясь. Что такое? Почему?
— Это ваше дело, как вы друг друга называете. Все это несерьезно, Павел Петрович!
— Не знаю, по-моему, очень серьезно, — заметил Павел. — За Прокофьева не беспокойтесь, он простой парень, в суд вряд ли подаст.
Эра Фоминична торопливо надевала шубку, шляпку. У двери резко обернулась, и он не узнал ее. Это была прежняя львица, способная не только поранить, но разорвать на клочки.
Нет, сама Эра не испугала его, настораживало другое. Он вдруг понял, что мягкая, округлая, какая-то лавирующая внешность Пыжова — а он теперь для Павла был неотделим от жены — на поверку выходила маской, притворством. На самом деле такие люди способны добиваться своего любой ценой, даже собственным унижением. Вопреки всему. И это было связано каким-то образом с жизнью мастерских, со школой, с семьей Кости Меженного. Узел крепкий и запутанный, который не так-то легко развязать. Узел «технически обоснованный…».
Вечером Павел зашел к Наде: хотел рассеять как-нибудь ее обиду после двух неудачных разговоров по телефону. Но она не собиралась мириться. Слишком встревожили ее заявления, что лежали у директора.
Снова возник какой-то непонятный спор, из которого выходило, что Павел не умеет работать, а еще пуще — жить, и это никак не радует Надю.
— Надька, брось! — сказал Павел. — А сама ты хорошо работаешь? Твой комсомолец лежит в больнице, избитый будущими светилами науки, а комсомольская организация числит его прогульщиком. Здорово получается!
Надя недовольно отмахнулась.
— Все уже установлено, я послала Майку в больницу. Ничего страшного, кажется, нет. Драка, подумаешь! Первый раз, что ли!
— Можно б сообща взяться за порядок, если мы комсомольцы.
— Почина не было, — спокойно возразила Надя.
— Какого почина?
— Чудак-человек! — сожалеюще засмеялась Надя. — Ну, обыкновенного! На всякое мероприятие должен быть п о ч и н. Вот квартиры начинали самостроем возводить — это горьковский почин. Саратовские комсомольцы — застрельщики снегозадержания на полях. А наше дело — не стоять в стороне.
— Снег на Крайнем Севере задерживать? — расхохотался Павел.
— А ты что думал? Снег не типично. Но вот металлолом собрать — это и наше дело!
— Лом собирать можно и без почина, — убежденно сказал Павел. — И хулиганье приструнить, по-моему, тоже.
— Ты узко смотришь, — не согласилась Надя. — А у всякого вопроса есть еще и политическая сторона, и о ней забывать не стоит.
— Политическая сторона у хулиганов?! Бить их надо по башке без всякой политики, чтобы тише воды были, и все.
— Нет, ты все же неисправим, — с еще большим сожалением сказала Надя. — Мы, конечно, можем провести всякое мероприятие, но за него другие ухватятся, газеты, как всегда, начнут кампанию. И получится, что у нас этих хулиганов больше всего. Веселенькое первенство! И потом — нечего у милиции хлеб отнимать.
— Что-то у тебя не так выходит, — покачал головой Павел.
Разговора не получалось, они определенно переставали понимать друг друга.
Надя задумалась. После некоторого молчания сказала, будто советовалась с ним:
— Знаешь, Павлушка, я надумала отказаться от комсомольской нагрузки. Устаю сильно в кадрах, пусть переизберут.
— Устаешь?
Надя стала когда-то секретарем, потому что была строга, точна в слове, внушала к себе уважение. И вообще была молодым специалистом из хорошей рабочей семьи, о ней полагалось заботиться и даже выдвигать… Ничего иного, по-видимому, и не требовалось. По форме. Но скоро она уйдет из секретарей, и ничего, решительно ничего не изменится. Какой тут смысл?
— Устаешь? — недоверчиво переспросил Павел. — Но ты ведь на днях рекомендации собирала в партию! Там, думаешь, легче будет?
Надя не ответила. Даже как будто не слышала его. Он был жесток к ней, если мог так безжалостно ставить вопрос.
Пересев удобнее на стуле, она вдруг подняла колено и с болезненной гримасой сняла с ноги маленькую узконосую туфельку. Туфля по виду казалась чуть ли не меньше ее ступни. Надя с видимым удовольствием пошевелила сплющенными пальцами в прозрачном капроне.
— Прямо беда! Купила в прошлом году модные, думала, разносятся, — пожаловалась она. — И мучаюсь. Придется, наверное, в комиссионку их.
Ему вдруг стало жаль ее маленькой ноги с помятыми пальцами и розовой полосой отека на высоком подъеме. Нелепым показался весь разговор и даже то, что они сидели в кабинете кадров, на работе. Унес бы ее сейчас на руках куда-нибудь, в ночь, во тьму, чтобы помириться раз и навсегда, забыть дневные мучения и споры, остаться наедине.