— Сейчас же выйди из класса, Пыжов! — переходя на крик, приказал Владимир Николаевич. — И не возвращайся в школу без матери. Дальше это продолжаться не может!
Веник вдруг хихикнул и мешком сел за парту. На рукаве модной куртки игриво блеснул замочек автоматической застежки. На рукаве был карман, прихоть взбесившейся моды. На рукаве был карман! И воротник стоял торчком, как у сыщика.
Веник озоровал, он не хотел идти за матерью.
— Ну что ж, урока я не начну в таком случае, — не очень уверенно заявил Владимир Николаевич.
В классе стало нехорошо и очень тихо. Всем было стыдно. И не было, казалось, никакой власти, чтобы управиться с хамом.
«Ну, что с ним делать? Почему-то с детских лет нас учат, что бить человека ни в коем случае нельзя, не педагогично, — в ярости подумал Павел. — Но никогда не говорят, что человек не должен сам заслужить пощечины… Единство противоположностей, как говорит историк».
— Пыжов! Выйди сейчас же! — визгливо, со слезами крикнула с задней парты Лена Пушкова.
Нет, Веник все-таки поднялся от пронзительного крика Лены. Он поднялся, обернулся к ней, взъерошенный и злобный, и вдруг, выплюнув ругательство, взвизгнул:
— А ты-то, дешевка? Что тебе-то?
Тишина сгустилась до звона в ушах. Владимир Николаевич позеленел, выронив из пальцев кусочек мела. Мел со стуком покатился к доске.
— Как ты сказал, щенок?! — рявкнул Павел, вскакивая из-за парты.
Его опередил Меченый.
С побелевшим лицом Костя шагнул через проход и вдруг с разворота двинул Веника в челюсть.
— Что вы делаете, Меженный? Не смейте! — ахнул Владимир Николаевич. — Не смейте, вы в школе! Нельзя так!
— Подо-нок! Я его убью! — заорал Костя, горбясь, едва сдерживаясь, чтобы не добавить Венику еще. Огненно пылала отметина на побелевшей щеке.
Урок смешался. Все загалдели, поднялись. Лена, упав головой на парту, плакала.
Какая-то девчушка в уголке закрыла лицо платочком, пищала оттуда:
— Ой, что теперь будет, что будет! Ужас… Ка-а-кие лю-у-ди!
— Разве можно так? — негодовал Владимир Николаевич, пока пострадавшего выводили в умывальник. — Ну, действительно, что теперь будет?
— А ничего не будет, — с дрожью выдавил из горла Костя. — Бить эту пакость нужно, чтобы тише воды были.
— Переборщил ты, — одернул его Павел. — Таких щенков надо отцовским ремнем учить, чтобы членовредительства не было, а ты его слесарным кулачищем, с размаху. Надо глянуть, как там и что.
Костя собрал книги и ушел, не дождавшись разбора дела. Павел понял, что учебный вечер пропал, и направился следом. У порога, однако, споткнулся и пошел в уголок, к Лене. Она все еще всхлипывала, мокрые глаза ее беспомощно и жалко мигали.
— Ну, Павлушка… Ну, скажи, за что он меня так?
— Чего ты от подонка хочешь? Пойдем домой, Лена. Ну их к черту и с уроками!
Передохнув, добавил:
— Нигде порядка не могут добиться уважаемые руководители! Надоело! Пошли, а?
В раздевалке заботливо подал ей пальтишко.
Он жалел Лену сейчас, как сестру, — эту работящую девчонку-сироту, вынесшую свою нелегкую жизнь на слабых плечах, которую никому нельзя позволить обижать. Никому, никогда! Тем более недорослям из «хороших» семей.
Он взял Лену под руку, и она доверчиво и благодарно прильнула к нему мягким плечом.
— Первое апреля, — грустно сказал Павел, сводя ее по крутым бетонным ступенькам школы.
— Первое апреля, — как эхо, тихонько откликнулась Лена.
28
Целую неделю Костя ходил как в воду опущенный, не поднимал глаз. В конторе выходила из себя Эра Фоминична, не стесняясь, называла парней «бандитами с большой дороги», то и дело поминая современную молодежь, которая, по ее мнению, никуда не годится, если бьет по зубам Веника. С Терновым она не могла спокойно работать, то и дело уходила в плановый отдел. Павел понимал ее, не рискнул даже напомнить о прошлой неприятности с Сашей Прокофьевым. Только когда Эра упомянула о скором судебном разбирательстве, он так вдумчиво уставился на нее, что Эра запнулась, припомнив, видимо, собственные слова о том, что «мстить нехорошо».
А Лена Пушкова вдруг решила обсудить хулиганство Меженного на комсомольском собрании.
— Он же… за тебя вступился? — не понял ее Павел. — Притом Костя не комсомолец.
— Ну, Полозкова требует, — смешалась Лена. — Говорит, что такому нельзя доверять бригаду.
— А-а… — досадливо отмахнулся Павел. Но все же пошел в красный уголок.
Что это было за собрание!
Никто не готовил повестки, не писал заранее длинного выступления, а спорили целый вечер до хрипоты. О моральном облике.
Девушки, за исключением Лены, дружно стояли на том, что Меженный поступил, как хулиган, и заслуживает единодушного осуждения. С Веником, оказывается, нужно было вести разъяснительную работу, а не драться.
Парни орали свое:
— Правильно он ему врезал! Чтобы нос не задирал!
— Их много таких развелось! Смотрят на нас, как на дурачков, свысока! Мазут им не нравится!
— Патефонный сброд!
— И мамы в панбархате!
Тут не выдержала, взяла слово Надя. Порывисто вышла к фанерной трибунке, как всегда, строгая и внушительная.
— Товарищи! — сказала Надя проникновенно. — Мы живем в эпоху построения коммунизма и должны бороться за красоту человека! А что такое красивый человек? Ответ на этот вопрос дал великий русский писатель Чехов. Он сказал, что в человеке все должно быть прекрасно: и одежда, и лицо, и поступки.
— С одежды Чехов не мог судить! — заорал неорганизованно Мурашко. — Чехов, он поумнее вас был!
Надя не обратила внимания на реплику.
— Да, человек должен быть красив! Между тем, товарищи, многие наши комсомольцы попросту не умеют себя прилично вести. Даже здесь, на собрании. Не уважают мнения старших. На танцах не уступают партнерши другому кавалеру, ревнуют, как дикари. Дальше с этим мириться нельзя! Пора понять, что при коммунизме не будет места кулачной расправе.
— При коммунизме гадов не будет, а значит, и бить некого! — снова ввернул слово Мурашко.
— Коммунизм мы будем строить с живыми людьми, даже с такими, как ты, Мурашко, — наповал сразила его Надя. — И тем не менее драться не будем.
— Хватит! — Это Терновой грохнул кулаком по столу. — Хватит, Полозкова! — закричал он в сердцах. — Надоела демагогия, понимаешь! Все у тебя правильно всегда, не подкопаешься. И цитатки замаскированные. Но коммунизм с твоими правилами мы сроду не построим. Больно удобную жизнь для паразитов требуешь.
Лена ожесточенно звенела авторучкой о графин, взывая к порядку. Надя вспыхнула, демонстративно покинула трибуну.
Павел не унимался:
— Получается, что мелким пакостникам и перечить нельзя? Ты думай, что проповедуешь. А то Меженного взялись обсуждать! Ну, что было делать? Венька, этот паразит, лучшего преподавателя оскорбил всенародно. Лену обидел, на весь наш класс наплевал с высокой горы! И простить? Правильно Костя сделал, разве что лишнего дал, чересчур замахнулся. Ну, в такой момент трудно в норму уложиться, надо понимать!
— Сам нормировщик подтверждает! — в восторге заорал Мурашко.
— И учтите, — добавил Терновой, — вот за эти словечки, вроде «плебей», будем по башке бить систематически и неуклонно. Если руководителям до этого нет дела, сами наведем порядок.
— Безобразие! — сказала Надя. — Я покидаю собрание. Это даже не собрание, а сборище… А вы запишите в решение: «Одобрить рукоприкладство как воспитательную меру».
Закричали все на разные голоса, девчонки потянулись за Надей. Лена тщетно пыталась водворить хоть какой-нибудь порядок. И тут-то в красный уголок неожиданно вошла Майка Подосенова. Она прислушалась к спору и вдруг взобралась на табуретку.
— Тише! Чего вы не поделили?! — взмахнула руками Майка. — Пока у вас спор, Костю Меченого преспокойно милиция забрала. И обсуждать особо нечего. Слыхали? В тюрьме сидит Меченый.
«Костя в тюрьме!»