Три дня дул северный ветер полярник, обрушив на взъерошенное чернолесье всю ярость осатаневшей к марту зимы.
Ураган разошелся над Ледовитым океаном, разметал прибрежные торосы и, оставляя снежные заструги, ринулся в глубину материка. Мелкорослые березки и насквозь промерзший, хрусткий ивняк тундры прилегли в снег, но впереди уже явственно маячила грозная стена лесов. Когда ураган и тайга столкнулись, белый, подсиненный с краев смерч взвился во всю высоту неба. Струи обжигающего ветра рванулись, словно в рукава, вдоль русел Печоры и Кары, больших и малых рек, к югу. И тогда тайгу затопил до краев морозный туман.
Стекла в окнах обросли колючей бородой инея, стоило открыть двери — в жилье остервенело врывался клубящийся пар. В тайге с треском лопались сосновые стволы. Все работы на открытом воздухе пришлось прекратить.
Николай проклинал полярную погоду, ждал потепления, но мороз держался вторые и третьи сутки и даже усилился: термометр показывал сорок шесть градусов по Цельсию. Холода, однако, беспокоили не одного Николая.
Вечером третьего дня к начальнику явились краснолицые и заиндевелые Катя Торопова, Федор Кочергин и Шумихин, которого они привели, как пояснила Катя, по делу.
Кочергин заговорил первый.
— А что, если такие морозы недели две будут стоять, товарищ начальник? — спросил он.
— Ну? — не понял Николай, отвлекаясь от графика бурения, которым занимался все эти дни.
— И мы, значит, будем стоять?
Николай посмотрел на Шумихина. Шумихин — на Катю.
— Надо работать, товарищ начальник! — сказала Торопова. — Мы с ребятами сейчас говорили… В такое время — каждый день на нашей совести!
— Все верно, — согласился Николай. — Но можно людей поморозить. Вот справка Кравченко, она запрещает.
Кочергин презрительно глянул на клочок бумаги, именуемой справкой.
— А на фронте? Там в мороз тоже затишье? Или, может, перемирие?
«Ого, меня тоже агитируют молодые!» — подумал с удивлением Николай и потянулся к окну. Там все затянуло молоком, на стекле шелушилась ледяная короста.
— Как думаешь, Семен Захарыч?
Шумихин с великой осторожностью облокотился на стол, на этот раз его, кажется, оставило чувство постоянной готовности.
— Есть ватные маски от мороза. Но в них еще скорее покалечишься, и человек в них что чучело. Можно обойтись и без них, а дело двигать. Велим разводить поболе костров — это раз, работать не больше семи часов — два, ну, и следить друг за дружкой, чтобы носы не отморозить. Руки и ноги в дело, чтобы жарко было, — и порядок!
— Для начала попробуем работать не больше шести часов, — предусмотрительно заметил Николай.
— Мы выходим первыми, — кивнула Торопова. — Бригада Кочергина пойдет на котельную дрова пилить, а здесь Семен Захарыч остальных поднимет!
— С дровами, товарищ начальник, у нас плохо дело, — сказал Кочергин, нахмурив брови. — В день нужно тридцать кубов швырка, целую бригаду дровоколов придется держать. А одна балансирная пила могла бы за всех работать!
— Нет их в управлении, вычеркнули из заявки.
Федя мрачно пошел к двери:
— Чиновники в техснабе сидят. Поискали — нашли бы…
Они пошли готовить бригады к небывалой смене, и Николай вызвал к себе Золотова. Буровики до морозов заканчивали монтажные работы на буровой, им оставалось еще подключить грязевые насосы, сделать оснастку — потратить еще два-три дня. Николай полагал, что все это они смогут сделать в «актированные» дни, если последуют примеру Тороповой и Кочергина.
Золотов за время пребывания на Пожме заметно поблек, осунулся, стал еще злее. Мороз действовал на него угнетающе.
— Что приуныл, Григорий Андреич? Скоро буровую пускать в ход, значит, и настроение нужно соответственное! — попробовал взбодрить мастера Николай.
Золотов искоса взглянул на него, вздохнул.
— Чего приуныл, спрашиваете? А чему радоваться? Жизнь не веселит, вот и приуныл. Сводку недельной давности читали? Помните? Ну вот… А от сына третий месяц писем нет, жена в Грозном одна… Вот и радуйся! Вас тоже, между прочим, за этот месяц скрутило, как я погляжу. Скулы вон обтянуло, а голос как у заклятого пьяницы стал — с хрипом. А уж, кажется, чего бы недоставало в вашем холостяцком положении!
— В самом деле: чего бы недоставало! — засмеялся Николай. — Жизнь действительно круто с нас спросила. А тут еще морозы навалились перед самой весной. Лишнее осложнение…
Помолчали. Николай вздохнул о своем: не было писем от Вали, от отца с матерью. Золотов молчал, барабанил пальцами по столу.
— Я вот что хотел спросить… — сказал Николай. — Комсомольцы вызвались по шесть часов отработать, несмотря на актировку дней. Но главное теперь не в них, а в вас, буровиках. Раньше забуримся — раньше выйдем на проектную глубину. Вы как на это смотрите, Григорий Андреич?
— Север обмануть хотите? — насмешливо спросил Золотов. — Я не возражаю выйти с бригадой, повозиться на оснастке, помочь кое в чем монтажникам… Но бурить в такие морозы — это безрассудство. Надо еще котлы разогреть! А потом можно заморозить трубы, и двухнедельная работа пойдет ко всем чертям. Вы подумайте только!
Да, Николай, пожалуй, перегнул. Он думал о проходке, а о котельной вроде бы и в самом деле забыл! Нехорошо…
— А может, попробуем все же?..
— Да ведь и «галифе» на вышке не обшито, о чем вы говорите, Николай Алексеевич? — искренне возмутился Золотов. — Горячку по молодости пороть — это еще не значит торопить дело! Послушайте совета!
Пришла очередь барабанить по столу Николаю. Золотов понимал его:
— Я сказал, что комсомольцев мы поддержим, подготовим буровую так, чтобы с первым потеплением пустить долото в работу. Можно даже растапливать котлы. Но трубопроводы пока отключить, не рисковать.
«Из-за одного-двух дней можно в самом деле потерять потом две недели. Золотов прав!
Но два дня — это через полтора-два месяца нам может стоить до пятисот тонн нефти. Двести тонн бензина! Танковая атака с глубоким прорывом! Не прав Золотов.
Однако чем и как его убедить? Вот вопрос… Говорит он совершенно справедливые вещи, и спорить с ним почти глупо… А может, не убеждать, а просто приказать — и все!»
По-видимому, Золотов чувствовал внутреннюю работу Николая. Он встал, несколько раз прошелся вокруг стола из угла в угол. Николай заметил его волнение.
— Ваш сын в каких войсках служит? — спросил он неожиданно.
— Танкист…
— У меня невеста, врач, на фронте. Друзья по институту там же… — зачем-то признался Николай.
Оба замолчали. Золотов курил, глубоко затягиваясь, осыпая пальцами пепел. Пальцы не чувствовали огня.
— «Галифе» не обшито. Как будет работать верховой на ветру в этакий мороз? — словно утопающий за соломинку, схватился Золотов за последний довод.
— Не знаю, как он будет работать, — вдруг сказал Николай. — Не знаю, как спасем трубопроводы. А работать надо. Надо, дорогой мой Григорий Андреевич! «Галифе» обошьем по теплу, а на обогрев труб поставим всю комсомольскую бригаду с факелами! Будут палить солярку и чадить небо как черти, но буровая должна работать! Ну?!
Золотов промолчал и пошел к двери. Взявшись за скобу, обернулся, сказал желчно:
— Забурим. На мою голову!.. Семь бед — один ответ!
* * *
Канев удивился, когда узнал, что ему выделена квартира — отдельная комната в новом доме. Он ее не просил у нового начальника, хотя когда-то собирался поговорить об этом.
Раньше, приходя со смены в барак, он непременно чертыхался по поводу жилья и обещал:
— Как приедет новое начальство, засядет в кабинете, так приду и скажу ему: «Квартиру мне надо, в конце концов, дать или нет? Ведь я как-никак человек же, стахановец! Притом старуха со мной…»
Но начальство в кабинете не сидело, да и кабинета, по правде говоря, не было. И Канев не пошел к Горбачеву.