Он еще не успел сделать нового шага, как почувствовал, что скользкий кругляк неловко повернулся, а вслед за первым бревном зашатался и заиграл весь огромный штабель, вся поднебесная выкладка.
— Прокладки! Почему не положили вовремя прокладки!! — дико, потрясенно закричал Канев, падая на колени и хватаясь руками за ближнее бревно. Круглая сосна уже катилась на него…
Все сдвинулось, поползло, затрещало — вниз!
— Прокладки-и-и!! — запоздало, беспомощно и неслышно закричал Канев, падая вместе с бревнами, переламываясь, схлестываясь с круглыми мертвыми деревьями.
Падение было мгновенным. Назар ударился о каменно-твердую, схваченную морозами землю всем телом, плашмя, но, на удивление, не потерял памяти, даже не ушибся. Собрался уже вздохнуть с облегчением, отбежать подальше от опасного бревнопада, но тут одно из них вдруг накатилось ему на грудь, затормозило падение штабеля…
Канев напряг последние силы, но его еще крепче прижало к земле. Сверху падали и падали новые бревна — сотни, тысячи, десятки тысяч. Они кружились в воздухе, будто захваченные невидимым потоком, и все опускались в одно место. Залом давил, мял, стискивал ему грудь.
Потом он услышал плач жены — она спрашивала, как он будет жить теперь с раздавленной грудью. Канев закричал, губы его чуть шевельнулись:
— Прок… лад… ки!
— Прок… лять… е…
— Прощай… те…
И сразу наступила ночь.
Все смешалось. Аня Кравченко еще не успела выпустить из своей руки похолодевшую кисть Назара, как старуха завыла высоким, отчаянным голосом. Шумихин побежал делать распоряжения. Горбачев сидел несколько минут без движения, уставясь на сухой, в седой редкой щетине кадык Канева, потом вызвал к себе Опарина и Ухова. Сам, покачиваясь, вышел на мороз и, не покрывая головы, побрел к конторе.
* * *
Когда Илья вошел, Горбачев распекал завхоза, сидевшего в углу. Дня три назад он выколотил в ОРСе две тонны квашеной капусты, чем весьма обрадовал тогда начальника. Но сейчас оказалось, что в общепит капуста не поступила, поскольку у большинства столующихся не оказалось в карточках талонов на овощи.
— Куда делись талоны? — стучал кулаком по столу Горбачев.
Завхоз ничего не мог сказать, твердил, что воры устроили какое-то самообложение в бараках, а у кого нет денег, берут неликвидные талоны…
— Что говорят по поводу нашего акта по делу Самары в ОРСе?
Завхоз только рукой махнул:
— Ясно, замазали дело, связи у него!
Опарин в душе усмехнулся. Очень скоро рассыпалась дружба завхоза и повара… Впрочем, если Ухов не пытается попросту испугать Горбачева сложностями снабженческих отношений… Нет, кажется, не испугал — Горбачев заскрипел зубами, гаркнул:
— Связи? Илья, зови сюда Сомову из тороповской бригады! И Самару живо! Примет у жулика кухню!
Илья и завхоз не успели выйти.
У распахнувшейся двери, качнувшись у порога, стояла бледная, испуганная Катя.
— Николай… Алексеич! Илья!.. Воронков упал… с вышки! С «галифе», насмерть!..
10. МЕДВЕЖАТИНА
Кто такой Воронков?
Странное дело: с вышки упал и разбился насмерть человек, а Николая всю дорогу до буровой мучило как будто лишь то, что он не знал пострадавшего.
Илья едва не загнал старого мерина, на котором приехала в поселок Катя. Сани на широких полозьях, без подрезов носило из стороны в сторону, в лица седоков летели комья снега, ледяные осколки. Головка буровой вышки плясала за черной пилой еловых верхушек. Когда Илья осадил взмыленного мерина, Николай боком вывалился из саней, не оглядываясь зашагал к вышечному трапу. На мостках его ждал Золотов.
— Где? — спросил Николай.
Золотов молча кивнул на трап, в тылы буровой, где нестройно и озабоченно гомонили люди, колыхались в ранних сумерках отсветы фонарей.
— Просто удивительное дело, — придержав Николая, глухо сказал Золотов. — Работал целую смену, пояс предохранительный отцеплял наверху — и ничего. А едва ступил на трап, чтобы спускаться, руку уже к перилам протянул — словно в спину человека толкнули. Устал, что ли?..
Они обошли вышку, люди расступились, дали бурмастеру и начальнику подойти ближе.
На утоптанном снегу, в световом зыбком кругу от десятка тусклых фонарей, лежало черное, плоское, будто расплющенное, тело в ватной спецовке. Широкий предохранительный пояс верхолаза был плотно застегнут, страховые цепки с исправными крючьями разметались по сторонам, одну из них чей-то каблук втоптал в снег. Человек лежал, запрокинув голову, туловище неестественно изогнулось на бревне, будто у человека не было позвоночника. Николай увидел посиневший, еще не знавший бритвы подбородок и толстые, обметанные простудными болячками губы.
Так вот кто такой Воронков!
«Ч-черт, какой нынче мороз…» — поежился Николай, сгоняя мурашки, побежавшие между лопатками.
Сразу припомнился в подробностях недавний разговор у костра.
Это Воронков не верил, что против немцев когда-нибудь откроется второй фронт. Что ж, при его жизни никакого второго фронта не открылось. Потом он отказывался лезть на сорокаметровую вышку, но уступил просьбе начальника. Боялся лезть, как будто предчувствовал нынешнее…
«А мне это будет уж вовсе без интересу: родных не увидать, толстую девку не полапать в жизни…» И еще: «Вопрос так раздваивается: либо вышки строить, либо копыта на сторону откинуть!..»
И вот человека уже нет…
Золотов махнул фонарем в сторону, осветил пепельно-синий скат высоченного сугроба, насыпанного строителями еще во время расчистки площадки под буровую.
— Три метра всего до сугроба, а попал бы к сторонке — и жив был… Судьба!
Николай морщился, терпеливо ждал, что скажет склонившаяся над телом Воронкова Аня.
Не вставая с колен, она подняла к Николаю темные глаза, сказала негромко и слишком бесстрастно, как приговор:
— Авитаминоз. Голодный обморок.
Да. Падая с «галифе» — с двадцатипятиметровой высоты, человек мог, конечно, угодить в сугроб. Но только в одном случае — он должен был знать и чувствовать, что падает. Кроме того, он должен быть истым верхолазом, ни в коем случае не растеряться. Успеть чуть-чуть оттолкнуться в сторону с обманувшей его опоры… Такие случаи действительно бывали.
Воронков не мог ничего подобного сделать, ибо он потерял сознание до своего падения, там, наверху. Он упал не в силу нарушения правил техники безопасности…
В голове Николая путались какие-то мелкие, ненужные мысли. Потом он снова увидел простуженные губы Воронкова, уже покрывшиеся серой оловянной пленкой, и вздрогнул.
За один только день — два человека!
Здесь, на твоем участке, Горбачев… Не много ли! Как воспримут люди смерть Канева, несчастный случай с Воронковым? Как посылать теперь их на сооружение новой буровой?
Аня Кравченко поднялась с колен, отряхнула полы шубенки от снега и пошла к розвальням, устало горбясь.
— Ну что ж, берите, надо везти, нечего больше… — сдавленно сказала Аня.
Тело увезли в поселок. Николай, Илья и Шумихин с Катей шли пешком в густых сумерках, скованные трудным, затяжным молчанием. Во тьме, осыпая искры по ветру, часто, раз за разом, вспыхивали концы самокруток.
Когда вошли в поселок, Николай прервал затянувшееся молчание:
— Илья, задержись малость. Будем думать. А ты, Семен Захарыч, веди ко мне завхоза со всей его бражкой! Катя, ты можешь отдыхать, только пошли ко мне Евдокию Сомову, да поскорее.
Когда шли к Горбачеву, у порога конторы встретили Смирнова и бригадира монтажников Байдака.
— Разнарядка отменяется, девчата! Идите отсыпаться в счет будущих трудовых подвигов, — сказал Кате Смирнов и кивнул на дощатый тамбур: — Там сейчас битва с печенегами идет, еще неизвестно, чья возьмет…
Девушки молча поднялись на крыльцо, в темном дощанике Катя замешкалась: из-за двери несся невероятный гам, гремела крепкая мужская брань.
— Открывай, чего уши развесила! — грубо толкнула ее Дуська и распахнула двери.