— Какой же эскиз, когда в каждой ступице свой дефект, своя выработка?
— Об этом пускай мастер думает. И на первых порах в эти связи особо-то не вдавайся, — сдержанно и твердо сказал Резников.
Павел припомнил, что Федор Матвеевич таскал на плече тяжелую ступицу в гараж, и, как он говорил, не один раз.
— Но ведь токарь… заведомо не выполнит такую норму?
— Эк его! Ну, прикинь, сколько там у него?
Выработка у Полозкова превышала двести процентов.
Павел запутался.
Может ли человек поднять разом тонну? Выполнить невыполнимое? Объять необъятное? Судя по листку Федора Матвеевича, может, и очень даже просто, без всяких усовершенствований… Но понять это покуда невозможно.
Да и как поймешь, когда старик явно уклоняется от объяснений? Ему не по душе каверзные вопросы. Он недовольно сопит над логарифмической линейкой, резко двигает вкладышем. А бухгалтер Васюков хитро посматривает со стороны, разыгрывает на счетах виртуозные трели и бормочет набившую оскомину поговорочку: «Сугубо ориентировочно, заведомо неверно…» Этот знает дело, ему что? У него всякие реестры, копейки и рубли, а тут живые люди.
А старик Резников за последние дни сильно сдал, расстраивается от мелочей и даже без видимой причины.
То его возмущали какие-то формальности в райсобесе, задержавшие пенсию (а он, старый трудовик, законы знает получше тех чиновников из собеса!), то требование начальника срочно подготовить расчеты условной экономии по рацпредложениям, то хамские наскоки разных вербованных, вроде бригадира Ткача.
Взять хотя бы эти расчеты условной экономии. Делать их, вообще говоря, должен экономист. Но Эра Фоминична, при всей своей солидности, делать их не умела, а Стокопытов по понятной причине жал на сведущего человека. А у сведущего человека еще и Терновой на шее.
Или претензия Ткача.
В отношениях с рабочими накопилось так много неопределенного, что не поймешь, как себя и вести. Говорят, что администрирование устарело, нужно с каждым по-человечески. И это, пожалуй, верно. Человек же в сфере материального производства. Работает. А ты, Резников, за столом штаны протираешь. Должен душевно разъяснить ему, воспитать примером, тем более что бригадир этот в сыновья тебе годится, он и вырос-то, можно сказать, при твоем непосредственном руководстве, и пенять не на кого.
Все так, но лишь до той поры, пока к столу не подойдет Ткач. Ему разъяснять абсолютно нечего. Он и сам все отлично понимает не хуже парторга Домотканова. Но при всем том ему хочется выбить побольше деньжат, и как именно — правдой или неправдой, — для него не имеет значения. И ударить по рукам его некому, кроме Резникова. Но Резников сдался, уступил, потому что устал. Надоело.
Ничего этого не желает понимать юнец Терновой, лезет с каверзными вопросами. Остаются считанные дни до пенсии — впереди, совсем близко, старику видится заманчивый покой, полнейшая свобода, обеспеченная высокой пенсией по новому закону. Но на последние дни люди припасли ему целый ворох забот и огорчений — на эти последние дни ему не хватало сил.
Эра Фоминична, приоткрыв ящик стола, читает толстую книгу от безделья, кажется, «Замок Броуди». Никакой ответственности и полная гармония с окружающим миром. А ты сиди корпи над условной экономией!
Старик поднялся и понес в кабинет Стокопытова листки с расчетами. Эра так зачиталась, что даже не сказала ему спасибо.
Майке Подосеновой к концу дня тоже делать нечего. Она тоже уткнулась в ящик стола. А Павел так и этак вертел в руках наряд Полозкова, ничего не понимал.
Посмотрев на унылую спину Резникова, вышел следом, поискать Кузьму Кузьмича. Может, тот растолкует, в чем дело.
В конце каждой смены мастер «закрывал» рабочие листки, наряды. Это чуть ли не главная его работа: отчитаться за прошлые дни. Учитывая важность дела, Стокопытов иной раз даже предоставляет ему свой кабинет, особенно зимой, если в гараже холодно.
На этот раз дело происходило в гараже. У стола толклись бригадиры и рабочие, в самой толчее возвышалась кудрявая голова Сашки Прокофьева. Павел отжал кого-то, присел напротив мастера.
Кое-как разобрал перевернутые буковки и цифры, а Кузьма Кузьмич успел уже все записать за два дня Сашкиной работы, деловито приставил авторучку к виску, будто решая сложную задачку.
— Еще что? — спросил, не глядя на Сашку.
Тут легко было разобраться: вопрос говорил о том, что записанной работы маловато для такого токаря.
— Еще что делал?
Павел заметил, что Сашка смертельно стыдится этой минуты. Перебирая петли на спецовке, шмыгнул носом виновато.
— Вы же знаете.
Рука Кузьмича привычно забегала по бумаге. Павел пытался читать следом, но там было все вверх тормашками, разбирать стариковскую скоропись удавалось с трудом. Понял одно: копание в куче металлолома Кузьмич не записал, а придумал какие-то другие работы. Потом подсчитал что-то в уме, почесал вечной ручкой за воротом и вписал крупно: «Подсобная работа при ремонте станка — 1 час».
Это была уже чистейшая брехня: у Прокофьева новенький ДИП. Павел поперхнулся от удивления, а тут как раз подошел и Федор Матвеевич, кивнул ему дружески.
Кузьма Кузьмич тоже заметил Павла, стал не спеша сворачивать цигарку. Толпа помалу рассеивалась, в курилке ржали. Окутавшись дымком, Кузьмич косо глянул на Павла.
— Ты, Терновой, шел бы к себе, а? Народ тут толчется, в ушах ломит, ты над душой… Делать, что ли, нечего?
— Пусть сидит, ему привыкать надо, — сказал Федор Матвеевич.
Павла обидели не столько слова Кузьмича, сколько покровительственный тон Полозкова. Он нахмурился, подпер щеку.
— Ты вот что, Кузьмич… Я тебе не подчинен, и больше таких слов чтобы не слыхал. Понятно?
— Да что тут тебе делать? Говорю, мешаешь!
Павел едва заметно ухмыльнулся.
— Я, может, хронометраж с тебя делаю, чего разволновался?
Кузьмич ошалело выпучился. Швырнул цигарку в пепельницу-поршень:
— Хро-но-метраж?! С меня?! — и вскочил, протягивая «вечную» ручку Павлу. — Тогда ты, может, и работать за меня будешь? Давай действуй! Я погляжу!
Терновой не двинулся с места. Глаза у него смеялись, но между бровей недвижимо залегла еще мягкая, но глубокая морщина.
Федор Матвеевич с укором смотрел сквозь очки на мастера.
— Что, в самом деле, связался, как черт с младенцем? Пиши, а то уйду!
Кузьма Кузьмич в задумчивости пожевал губами и сплюнул.
— Нет, ты скажи, что за молодежь пошла! — в сердцах сказал он Полозкову. — Ты ему слово, а он — двадцать! Ты ему резон, а он — чушь какую-нибудь! Ни к дьяволу пошла молодежь!
— Да брось, Кузьмич! Некогда! — уклончиво как-то возразил Федор Матвеевич. У него вертелось на языке другое: напомнить мастеру о его собственном сыне, что с грехом пополам, прямо из вытрезвиловки, ушел в армию в прошлом году, но не стоило. Парень еще молодой, каким еще человеком вернется!
— Пиши, а то уйду! — повторил Федор Матвеевич.
Заерзав на стуле, Кузьмич потянулся к наряду. И будто ничего не случилось:
— Ну, как, подогнал?
Полозков изо дня в день протачивал ступицы — такую работу больше никому не доверяли.
— Подогнал, будь она неладна! Весь день убьешь с этой окаянной бортовой! Но теперь уж надежно, будут ходить!
Кузьмич снова пожевал губами, сморщился. По-видимому, вспомнил, что норма на приточку всего семь часов.
И решительно, не глянув на Тернового, молчаливо наблюдавшего всю эту пантомиму, записал в наряд: д в е штуки.
Две. Иначе поступить он и в самом деле не мог. Когда утверждали временную норму, трактор попался новый, выработка в ступице — черт бы ее взял! — была вовсе небольшая, без овала. С тех пор времени прошло много, техника поизносилась, пересматривать норму в сторону повышения — дело муторное, а токарь при чем? У него золотые руки и установившаяся зарплата. Да и показатели в цехе снижать нельзя.
Такие дела, Терновой…
Подошедший вслед за Полозковым Ткач попросту заорал на мастера:
— Ты видал?! Видал, какая грязища? Кто под него полезет за сто процентов?!