На пароходе кипела жизнь. Сновали шустрые, оборотистые людишки в пиджачных парах с блестящими цепями накладного золота через живот, молодцы приказчицкого вида в поддевках, с завитыми кудрями из-под околыша картуза, монахи и монашенки с пузырьками богородицыных слез. Вахтенный матрос гнал с верхней палубы Ваську-странника, предлагавшего из зеленой бутылки тьму египетскую и пучок Иисусовых волос.
В полдень из каюты первого класса, неторопливо потягиваясь, выплыл господин огромного роста, в роскошном сером костюме и мягкой дорогой шляпе, по виду богатый промышленник или доверенный солидной компании.
Человек этот, лет сорока четырех, с дородным белым лицом, неторопливыми и уверенными движениями, с нерусской, бросающейся в глаза самоуверенностью, сквозившей в каждом движении, привлек на палубе всеобщее внимание. Третий класс, задрав голову и разжевывая черствую корку, изредка высказывал глубокомысленные замечания.
— Видал, какие мухи слетаются?
— Знамо, мясом запахло. Теперь полетят не хуже мошкары. Не иначе — опять на Уфту прутся…
— А может, в Архангельск-город. Туда тоже многие народы лезут к сплавной поре, дак…
— Само собой. Было бы болото, а черти найдутся!
— Куда те! Этот не иначе как на Уфту: морда сама подходяща и пасть с проглотцем…
— Зевласт барин. Этот не промахнет, слышь…
Григорий давно поджидал Сорокина на верхней палубе.
Он подхватил его под руку и кивнул на пассажира первого класса:
— Наш патрон… Пошли!
Федор не успел удивиться, как Запорожцев уже подвел его к человеку, успев лишь шепнуть:
— С нынешнего дня мы — служащие компании великой княгини Марии Павловны. Он — представитель фирмы, фон Трейлинг…
Сорокин поклонился и назвал свое имя.
Фон Трейлинг окинул его твердым взглядом, пожал руку, потом снял шляпу и, будто забыв о соседях, стал лениво помахивать ею перед собой, как веером. Под шляпой оказался огромный, круглый, до блеска выбритый череп с красным, мясистым загривком. Такая голова не могла не внушать доверия и уважения. Он и сам хорошо знал об этом И все же Сорокину казалось, что человек рисуется, не утолив самодовольства естественным вниманием и любопытством окружающих.
— Так вы полагаете, что следует подниматься до Усть-Сысольска? — спросил Запорожцев, продолжая, видимо, уже начатый разговор с патроном.
— Непременно, — приятным баском подтвердил Трейлинг, и его утверждение приняло характер непреложной истины. Только из снисхождения он бросил несколько поясняющих фраз — Непременно. Все деловые связи должны сойтись в Усть-Сысольске. Этот городишко — центр огромного края, он должен располагать и достаточными средствами, и сильными людьми, способными поднять Ухту…
— Вы надеетесь, что новому делу обеспечен успех? — полюбопытствовал Сорокин, которого все еще тревожила необычность и рискованность предприятия.
Розовое, холеное лицо Трейлинга озарилось кисловатой улыбкой:
— О да! Ухта, еще не родившись, уже громко кричит о своем существовании. В далекой Пенсильвании, не говоря уже о Петербурге и Москве, прислушиваются ко всякому слуху об Ухте. А на днях сам губернатор Хвостов на казенном пароходе отправился на эту сказочную речку…
— Губернатор? Зачем? — подивился Сорокин.
— Хотя бы затем, чтобы лично убедиться в нефтеносности края и поставить десяток заявочных столбов, пока не поздно. Архангелогородцы, по слухам, собираются оттягать Ухту себе…
Известие не произвело большого впечатления на Григория, но Сорокин сразу почувствовал себя крепче на ногах. Выходит, что они не ошиблись в выборе нового занятия.
— На месте господина губернатора я не рисковал бы собственной репутацией, а больше гонял чиновников, — опять усмехнулся Трейлинг. — Это их дело — сутяжничать с соседней губернией. Не так ли?..
На Варваринском промысле инженера Гансберга было несколько жилых деревянных строений, но рядом с ними вот уже третьи сутки стояла белая палатка губернатора. Так было экзотичнее.
Над брезентовым балаганом трепетал по ветру государственный флаг России, а у входа постоянно торчал солдат с ружьем. Всякое добропорядочное дело на Ухте не мыслилось без часового.
Чиновник особых поручений Бессонов сфотографировал бивак сиятельной экспедиции в разнообразных видах, а для потомства аккуратнейшим образом вел дневник путешествия, который лег потом в основу его капитальной книги «Поездка по Вологодской губернии к нефтяным ее богатствам, на Ухту». Изданная через два года в Санкт-Петербурге книга неопровержимо доказала, что Ухта относится к Вологодской губернии. Но сейчас это было еще не ясно, и поэтому здесь стоял часовой графа Хвостова.
Алексею Николаевичу на Ухте посчастливилось убить лося. Самец-двухлеток, сбросивший весной рога, вышел ранним утром к реке и остановился недалеко от палатки с трехцветным флагом. Животное не могло предполагать, что на промысле присутствовали чужие люди, а к местным привыкло: Гансберг запрещал бить лосей.
На беду, граф оказался не посвященным в этот добрый порядок. Он прогуливался у палатки перед завтраком, любуясь речкой, еще не вошедшей в берега, и высокими лиственницами на противоположном берегу.
— Поразительно! — воскликнул за его спиной Бессонов, когда лось вышел к воде. — Посмотрите — это же классическая сцена! Гобелен!..
По всей вероятности, Бессонов восхищался от души. Он шагнул мимо замершего часового в палатку и выскочил оттуда с прекрасным бельгийским ружьем в руках.
— Не желаете ли, Алексей Николаевич?..
У графа было отличное настроение. Он никогда бы не мог подумать, что в человеке так силен первобытный инстинкт охоты. Искушение опробовать новенькое ружье, находчивость Бессонова и близость крупной дичи — все это побуждало к действию.
Губернатор не торопясь поднял ружье, хорошенько прицелился: промах мог уронить его в глазах подчиненных. Лось в это мгновение оторвал от воды огромную комолую голову и равнодушно смотрел на белую палатку, на черную фигуру человека. За двадцать шагов было хорошо видно, как с его замшевой губы медленно срывались крупные светлые капли и, сносимые ветерком, косо падали в реку.
На выстрел сбежалась добрая половина промысловых жителей. Сторожевому солдату было разрешено оставить пост и заняться разделкой туши. Граф передал ружье Бессонову и медленно стал подниматься на пригорок, к дому Гансберга, где его ожидал завтрак.
На пороге аккуратного домика стоял в черном сюртуке и крепких бродовых сапогах невысокий человек лет сорока, с выхоленной черной бородкой и сухими, блестящими глазами на утомленном, нервном лице. Это и был хозяин промысла Александр Георгиевич Гансберг.
Он невесело смотрел через голову подходившего графа на берег, где над тушей лося уже суетилась дюжина его рабочих.
— Прошу покорно, — сухо пригласил он графа в дом. — Как почивали? — Но дверь распахнул широко и гостеприимно — Давно ждем вас, Люция Францевна приготовила завтрак по-домашнему, чтобы скрасить ваш дорожный быт…
Граф снял белую фуражку и поцеловал руку хозяйки.
Это была красивая женщина. Было в высшей степени приятно и удивительно увидеть в этой глуши столь интеллигентную и привлекательную особу.
Об этом и сказал граф, мягко и настойчиво глядя в ее черные бархатистые глаза.
— Благодарю вас, — опустила она голову, но, пригласив гостя к столу, уже с новой, строгой значимостью заметила — Между прочим, граф, Александр Георгиевич постеснялся предупредить, что у нас не принято стрелять на промысле. Тем более — в беззащитное животное. Этот лось был почти ручной…
Право же, сей край был так далек от губернского города, что граф вынужден был чувствовать себя здесь не хозяином, а гостем.
Кроме того, у обворожительной хозяйки оказался такой приятный, хотя слегка и картавый, остзейский акцент, что Алексей Николаевич искренне повинился в неосведомленности и опрометчивости.
Гансберг молча придвинул к себе каймак и чашку кофе. Светская любезность графа сразу же убила его надежды на большой разговор о деле. А еще вчера он возлагал надежды на этот разговор.