Яков все так же, не разгибаясь, ковырялся в обувке. Гарин с невольным уважением задержался взглядом на его широкоплечей, сноровистой фигуре, присел рядом.
— Слышь, Яшка? Написано: «Крест — символ веры». Надеются людишки, а? Потеряли, значит, веру в свои силенки?
Яков перекусил ремешок, натянул тобок на ногу.
— Пустое. У нас тоже верят… — Посмотрел на Гарина: не смеется ли? Хозяин сурово щурился у огня. — У нас тоже. В Усть-Выме когда-то было: церкву разобрали, чтоб новую, значит, сладить. А церква старая, самим Храпом строенная…
— Каким Храпом? — заинтересовался Гарин.
— Пермским святым. В давние времена. И нашли там, под церквой, значит, трухлявый пень той вещей березы, что Храп срубил. Народишко по куску растащил домой пень, за божницы клали. На удачу… — Яков набил трубку, схватил пальцами уголек, торопливо прикурил. Потянуло сладковатой болотной травой. Он затянулся. — У нас дома тоже лежит за иконой. А удачи спокон века не было… Не вышла удача. Вот ходил зиму, лесовал, заработал поболе четвертной. Так становой отмел: говорит, отец мой поручительство за купца Прокушева давал, а Прокушев-то прогорел…
— Да… — в раздумье вздохнул Гарин. — Удача — в самом себе. Как ты думаешь?
Разговорчивым стал хозяин с Яковом после того, как проводник вытащил его из воды на Роч-Косе. Крутой случай помог ему разобраться в истинной цене этого лесного, с виду невзрачного человека. Когда он в лодке открыл глаза, еще слыша глухой подводный гул перекатывающихся валунов, проводники уже брали третью ступень порога. Мокрые с ног до головы, с осунувшимися лицами, они из последних сил боролись с неистовством воды. Лодка вертелась в белой пене меж камней.
Каким-то чудом нос лодки снова взвился над гривастой кромкой, и, когда вся она в третий раз повисла в воздухе, Гарин безнадежно закрыл глаза. Силы иссякли.
В десяти саженях выше порога пришлось снова разжигать костер для просушки одежды.
— Кто? — дрожа от холода, спросил Гарин, едва высадились на берег.
Филипп указал глазами на Якова.
Хозяин благодарно потряс руку своего спасителя, но тот отрицательно покачал головой и кивнул на Филиппа:
— Он лодку один сдержал, когда я тащил тебя.
Гарин смотрел вниз, на беснующийся падун.
— Роч-Кос… Как это перевести?
— Русский порог.
— Да… — задумчиво заключил Гарин. — Русский… Не в нем ли заключена вся судьба окаянной Ухты вместе с ее богатствами?
За два перехода до Шом-Вуквы он не успел еще как следует прийти в себя.
— В самом себе, значит, удача, Яков? — переспросил Гарин, все внимательнее присматриваясь к проводнику.
— Так выходит… Гнилушка, вишь, лежит на божнице, а семья вся распалась… Каждый человек на свете сирота, и некому об нем подумать… Люди что клесты: носы у них крепкие, а все без толку.
Гарин вскинул голову, засмеялся:
— При чем тут клесты?
— Птица такая, стайная. Шелушит хвойную шишку да наземь ее сбивает. А следом хитряга белка идет да выбирает готовые семечки. Вот и выходит, что клесты-работяги за двух стараются.
Перед сном хозяин достал из лодки ужин. Предложил Якову полкольца копченой колбасы. Но проводник поморщился, принялся потрошить недавно выловленную с берега мелкую рыбешку.
— Это лучше…
Ночь прошла спокойно.
Утром они свернули в устье Шом-Вуквы и пошли на шестах по капризным излучинам мелководной речушки.
Начиналось царство дикого, первобытного леса. Если у больших рек тайга лишь теснилась у воды, то здесь она властвовала безраздельно. Черные, лохматые ели скрещивались над речкой, как траурные знамена, ивняк местами щетинился поперек протоки, и тогда русло терялось в зарослях и корневищах лесных великанов.
Солнце не проникало сюда. Черная, как деготь, вода петляла в зарослях. И, хотя местами можно было заметить следы топора, прорубавшего узкие проходы в сплошных завалах поперек течения, Гарин все же приготовил ружье. Неудивительно, если с нависшей ели в лодку прыгнула бы рысь или злой, облинявший по весне медведь встал на дыбы в двух шагах от борта посудины.
Филипп когда-то проходил Шом-Вуквой и теперь настороженно следил, чтобы не свернуть в старицу. Яков, привязав к шесту свой длинный охотничий нож, время от времени бил этой самодельной острогой щук, притаившихся у обрывистых берегов.
Так прошло три дня.
На переволоке лодку вытащили на берег. Филипп тут же ушел искать людей. Здесь где-то стояли две-три избушки, обитатели которых за добрую плату обслуживали шестиверстный волок до Ухты.
Гарин с Яковом увязывали вещи, пристроив над огнем котел с ухой. И опять хозяин не мог не оценить ладную, на совесть, работу проводника. Похоже, он не испорчен был еще нудной поденщиной и делал все так, будто упаковывал свое собственное снаряжение — ремешок к ремешку, уемисто и плотно. Неплохо было бы взять такого в помощники надолго. И Гарин заговорил о своей дальней дороге.
— Берись, Яшка. Не будешь внакладе, хорошо заплачу. А?
Все так же по-хозяйски увязывая вещи, Яков приподнял голову, подумал минуту. Вспомнил, может быть, плутовство Гарина в харчевне или свой обет вернуться к заморозкам домой. И отказался:
— Нет, хозяин, не сподручна мне твоя дорога. К Ни-кит-Пашу иду. Авось и там не обидят… А деньги — что ж деньги? Все их не загребешь…
Скоро вернулся Филипп с лошадью и возчиком. Лодку прицепили к постромкам. Но Гарин перед дорогой, по обычаю, пригласил всех к огоньку и достал стеклянную посудину.
— На удачу, — сказал он.
В котле уже закипела духовитая, густая уха.
12. Золотое
дно
Гансберг встретил Сорокина в своем доме подозрительно и сухо. Его уже начинала беспокоить задержка грузов, доставляемых вычегодскими пароходами, и он интуитивно чувствовал приближение каких-то новых, непредвиденных осложнений. Скважина в тридцать сажен глубиной продолжала стоять в ожидании обсадных труб. Требовалось заменить тросы и долотья. Но все это оборудование еще путешествовало где-то между Великим Устюгом и Усть-Вымью, за тридевять земель, умножая долги.
Десять лет жизни в этой лесной пустыне достаточно закалили Гансберга, он терпеливо продолжал дело, не теряя надежды. Посмеиваясь в душе над завистливыми и ленивыми конкурентами, ждавшими нефти на поверхности, у заявочных столбов, и не особенно верившими в собственные замыслы, Гансберг потому и сохранил за собой звание «гражданина города Риги», что презирал русский «авось». Он хорошо знал, что берега этой далекой таежной речки таят в себе немалые богатства, что человек со знанием дела и достаточным упорством в состоянии их взять. Нефть — невыдуманная, живая нефть — переливалась через края Сидоровской скважины, образовала целое озеро вокруг заброшенной вышки екатеринбургского купца Фалина, разорившегося в трех шагах от огромного состояния, в конце концов она попросту сочилась там и сям из берегов, трепеща радужными червонцами на речной быстрине. Нефть была близко! Но взять ее можно было только умением и терпеливой работой. Не день, не два надо было положить, чтобы начать промышленную добычу, и Гансберг обосновался здесь прочно и домовито. Утепленная вышка для зимнего бурения, добротно срубленные казармы для рабочей артели в шестнадцать человек, баня, хороший жилой дом для себя и артельщика — все это надежно гарантировало исход дела.
И все же Александр Георгиевич был неспокоен. В последнее время к естественным трудностям — бездорожью и отдаленности, капризам скважины с частыми обвалами стенок — ощутимо стали примешиваться какие-то посторонние и неожиданные помехи, происхождение которых никак нельзя было отнести к случайности. В его жизнь вмешивались люди — завистники и враги, но он не знал их, и в этом таилась основная опасность. Огорчало и враждебное отношение конкурентов-ухтинцев.
Сорокин отрекомендовался служащим компании великой княгини Марии Павловны и подал опечатанное сургучом письмо. Письмо от фон Трейлинга, которое следовало передать в самые руки Александра Георгиевича или же уничтожить.