До половины дня бродил вокруг стоянки с ружьем в надежде убить лося или медведя, но на этот раз страшно не везло. Убил двух глухарей и не знал, как явиться с ними к голодной толпе.
Лес изнывал в духоте. Лесные шишки от жары заливало смолой.
Когда вышел к шалашам, пришлось заткнуть нос. Кто-то решился варить гнилье.
Хилый мужичонка сидел в облаке дыма и вони, снимал с пенящегося варева всплывавшую непотребность длинной самодельной ложкой.
Фомка со злобой поглядывал от шалаша на кучку рубщиков, собравшихся около прокушевской палатки, и горланил частушку. Яков бросил в шалаш дичь, огляделся.
На просеке никто не работал. Все ждали чего-то страшного и молча теснились в кучу. А Фомка покачивался из стороны в сторону, будоражил душу незнакомыми и злыми словами:
Что ж вы, черти, приуныли
И повесили рога,
Ай не сладко шею пилят
Хомут и конская дуга?
— Не дури! — сказал Яков и лег ничком в шалаше.
Он долго не мог заснуть, беспокойно ворочался под армяком. Но едва сумел задремать, кто-то потянул его за ноги.
Яков открылся и с обидой уставился на темный силуэт, согнувшийся у входа.
— Тебе чего?
— Вставай! — тревожно зашептал Фомка, продолжая дергать Якова за ногу. — Вставай, беда в артель пришла…
Его свистящий, сдавленный шепот встряхнул друга.
— Чего?
— Пошли. Увидишь…
Фомка двинулся к костру, обошел вонючий котел стороной и направился к дальнему шалашу, около которого невнятно гомонила толпа рубщиков. Яков шел следом, тщетно пытаясь попасть в рукав армяка. Одежина тащилась за ним по мокрой траве. Фомка тем временем уже протискивался в середину круга, увлекая за собой Якова.
У входа в шалаш увидели двух знакомых мужиков. Один из них, бородатый ижемец, лежал на спине, закинув голову и задрав к небу черный клин бороды. Даже сквозь густую щетину была заметна мертвенная бледность кожи, синие круги запавших глазниц.
«Покойник?» — со страхом подумал Яков.
Второй, сидевший на корточках мужик шевельнулся, медленно и тупо обвел всех равнодушным взглядом:
— Водицы чистой, а? Принесли бы воды, братцы. Горит весь Антипка… Хворь споймал.
Подали ведерко со свежей водой из канавки. Сидевший на корточках сбрызнул больного, положил ему на желтый лоб мокрую тряпицу и встал.
— Пускай полежит. Авось очунеется.
И в ту же минуту за спиной Якова прозвучал страшно испуганный, затаенный и хриплый голос:
— Холера пойдет, братцы!..
Фомка дернулся всем телом, схватил говорящего за ворот.
— Каркаешь, баба! Каркаешь?!
Хилый мужичок увернулся, боком втиснулся в толпу. А Фомка вцепился в рукав Якова, потащил назад, к шалашу.
На половине пути пришлось снова задержаться. В одном из шалашей увидели человека, голого по пояс. Он сосредоточенно рыскал глазами в швах вывернутой рубахи.
Фомка постоял, глядя в глубину шалаша. Почесал ногу об ногу.
— Что, вошек ищешь? — с грустной задумчивостью спросил он.
Человек поднял голову, наморщил лоб, глядя снизу вверх.
— Ищу, брат! По две на щепоть.
— Молодец! Радуйся приплоду, коли так.
Яков испуганно дернул Фомку за рукав:
— А что, если… чума?
Фомка закусил свои синие губы. Озирнулся по сторонам. Кругом бродили будто бы равнодушные, убитые одним горем люди. Они еще не знали, какая беда подстерегала их в этом лесу. А Фомка — бродяга, бывалый вор, поножовщик, он знал. И вот, вдруг заложив два пальца в рот, он засвистал что было мочи, из последних сил.
Разбойничий этот свист встряхнул артель. Яков отступил от друга на шаг, болезненно сморщился: он любил тишину.
— Что ты?
Фомка порозовел от натуги, замахал руками:
— Собирайтесь сюда, дьяволы! Вшей нужно доразу подушить, слышите? Не то подохнем все тут, как мухи. Валяй ко мне!
Его окружили мужики. С тайной неприязнью, с сомнением поглядывали на хилого воришку, способного в трудную минуту на решительные действия.
А Фомка ждал. Когда подошли все, он двинулся в лес:
— Пошли!
Рубщики двинулись следом. Яков не понимал, что затеял его друг, но чувствовал, что Фомка на этот раз не дурил.
— Ты муравейников поблизости не видал? — спросил на ходу Фомка, мельком глянув на Якова.
Тот удивленно перехватил его взгляд, припомнил:
— Видал тут недалечко. А что?
— Веди. Надо позарез.
Мужики, растянувшись цепочкой, шли за ним. Никто не понимал, зачем нужно было идти за Фомкой, однако шли, толкаемые страхом и любопытством.
Саженях в ста Яков спустился в ложбинку и на противоположном скате остановился. Меж замшелых елей высилась островерхая копна лесного муравейника.
Это было великолепное сооружение. Гора сухих иголок, хвойной падалицы, смолистых чешуек и лесных семян была искусно выложена миллионной армией шестиногих работников, неутомимых ходоков и строителей. В этой легкой, почти воздушной копне зияли ходы и выходы, окна и двери. Муравейник кипел.
— Хорош для начала, — оценил Фомка и присел рядом на пень.
— Зачем он тебе, муравейник-то? — тихо спросил Яков.
Фомка не ответил. Он дождался, когда вокруг муравейника столпилась вся артель, и первым потянул через голову рубаху.
— Скидайте бельишко, волосатики! Вошебойствовать будем. Не то расплодят эти твари холеру либо чуму у нас. Самое верное дело!
Тут Фомка дернул ногой, разворотил самую середину муравьиного гнезда, сунул туда свою пропотевшую рубаху.
Яков стоял позади, ждал конца этой потехи. Люди, недоверчиво косясь на бродягу, что заставлял делать их непонятные штуки, медленно стаскивали одежу.
— Не жмитесь! — подбадривал Фомка. — Говорю — испытанное дело. Муравей — животная чистая. Ни одной вши вживе не оставит. Всех подушит! Другого спасения не найдешь!
Яков поверил, стал раздеваться.
К вечеру вся артель обезопасилась от хвори. Но успокоения не было. Бородатый ижемец, не приходя в память, скончался. Его зарыли тут же, наспех сколотив бревенчатый крест, будто у людей не было времени, будто гналось за ними невидимое, бестелесное чудовище, и надо было бежать от него не оглядываясь…
В ночь с порубки ушли по домам две артели, человек тридцать. Уходили молча, не сговариваясь. Наступило время бестолковой сумятицы, когда никто не мог сказать, что случится с людьми через час-два на этой проклятой версте.
— А может, и мы махнем? В Крым! — предложил Фомка.
Яков ничего не ответил. Он смотрел на людей и не верил,
что все это происходит на его родной земле, которая была добра и давала в достатке пищу не только человеку, но и всякой твари, всякой козявке под трухлявым пнем…
Прокушев приехал только на следующий день.
В телеге рядом с подрядчиком сидел, свесив ноги, усть-ухтинский урядник Попов.
Несмотря на престарелый возраст и седую голову, человек этот выглядел довольно молодо и постоянно сохранял вид борзой собаки, замершей в напряженной стойке на птичий выводок. В деревне Попов прославился еще с давних времен по незначительному поводу. Явившись со сверхсрочной службы фельдфебелем, он с царственным величием прошел в избу; не глядя на родню и важно усевшись в переднем углу на лавку, заявил:
— Жена! Открой дверь, я по-польски плюну.
Плюнул он действительно невиданным способом — сквозь зубы, со свистом, сажени на три. Прошло больше десяти лет, а в деревне до сих пор не могли забыть столь значительной минуты и такого дивного мастерства. Службу он нес ревностно и был исправен до мелочей.
Невысокий чин не мешал Попову чувствовать себя властелином этой округи. И веник в бане всем начальник, а уряднику в деревне и бог велел.
Бодро, с типичной полицейской сноровистостью, Попов спрыгнул с телеги, отряхнул с тяжеловатого зада прилипшую соломку и, по уставу прижав локти, сделал для разминки бег на месте.
Прокушев тем временем приказал разгрузить два мешка овса и сообщил, что ружья конфискованы до окончания порубки.