…И вот это соображение о том, что в природе идет подспудное броженье, в ней что-то тайное растет, стремится к рождению и надо чутко слушать и смотреть и стараться угадать, что зреет там, внутри, — под ним мог бы подписаться рыжий студент, только что вернувшийся на стогна Питера из полей КСР.
Интересно, как бы все это оценил сам Егор?
А что же, собственно, раздражало Алекса в этой поэме?.. Да! Пункт первый его плана! Это же смешно и нелепо — думать, что садоводством можно осчастливить мир. Алексу-то понятно уже было, что мир спасет не Садовник с ножницами, а трубопроводчики прекрасных идей безначалия и, пожалуй, ненасилия… Тут он еще колебался, какой из двух видов анархизма принять, Толстого и Тукера или Бакунина, Кропоткина, Штирнера. С одной стороны, он был уверен, что война и насилие — это людоедство под соусом патриотизма и высоких идей, и когда он читал записки начштаба махновской армии Белаша, то лишь укреплялся в своей уверенности: Махно, этот ненавистник рабства и всякого угнетения, бывал ужасен и кровав, как Нерон, ввергая в самый постыдный рабский страх и в самую тошнотворную угодливость не только врагов, но и часто безвинных людей. Но когда он видел по телевизору кривую лживую улыбку министра обороны и кривизну прочих высоких лиц на фоне руин Грозного, то начинал чувствовать, как махновская ненависть к золотопогонникам прорастает из всех пор. Он считал личными врагами весь этот сброд в фуражках с кокардами и в тельняшках, всю эту свору, — кинувшуюся по мановению хозяйской руки на Кавказ? — нет, они сами-то не кинулись, только сделали обманное движение — и в лепешки расшибли о тротуары и панельные стены Грозного сотни солдат. Это было их точило, в нем они обмывали свои ордена и звезды и сами обмывались, как людовики, чтобы потом солнечно сиять в Думе, в правительстве, в губернаторском кресле, в семейном кругу на Сейшельских островах и где там они еще отдыхают от своих дел? полоскают вставные зубы целебными растворами… И одного взгляда на мясистые лица, шеи с бычьими загривками было достаточно, чтобы понять простую вещь: свою жирную кость эти бульдоги без боя и крови не отдадут.
И чаяния садоводов смешили и злили.
Но Алекс все же копнул эту тему.
Вот что он выяснил:
Первый «яблонный» сад был разбит св. Антонием в 1051 году по возвращении с Афонской горы в Киево-Печерской лавре. Этот сад назван греческим.
Потом были боярские красные огороды,
аптекарские сады,
царские,
княжеские
и верховые сады на крышах и террасах Кремля,
регулярные французские сады
и пейзажные английские — триумф либерализма, тайный и явный протест вигов против власти короля, тирании.
Английские садовники объявляли стрижку дерева актом насилия, облицовку пруда камнем — угнетением природы и надругательством над свободой. Прямую линию, квадрат, круг они предавали проклятию, как символы ненавистного монархизма и, наоборот, славили кривую линию и умело организованный хаос. Но откуда дул ветер свободолюбивого садоводства? С Востока! Прообразом английского сада были сады китайские и японские. Казалось бы, о какой свободе тут можно вести речь? Но — англичане вели. Они наполняли восточные сады своими идеями. Поэт Александр Поуп создает образцовый пейзажный парк, славит Виндзорский лес, сокрушает регулярные помпезные парки французской мысли и рекомендует во всем советоваться с гением местности. Английское садоводство штурмует континент, и извечные противники французы покоряются. В пейзажном парке живет Руссо. Пейзажный парк возводится рядом с Версалем. Пейзажная английская мысль проникает и в страну рабов, страну господ: под Ораниенбаумом появляется дача Екатерины Второй, впрочем, здесь пейзажная новизна сочетается с традиционной регулярностью. Но царица пишет Вольтеру, что страстно теперь любит сады в английском вкусе, кривые линии и глубоко презирает прямые. И в Царском Селе деформируют берега прудов, прокладывают кривые дороги. Дворяне следуют моде. А крестьяне еще сто лет остаются крепостными среди этих кривых тропинок под названиями: «Веселой мысли», «Милой тени», среди причудливых прудов и полян, именуемых «Залом, погруженным в лазоревые горы», «Ясным шелестом ветра», «Вечной весной» и «Безмятежным отдыхом», между теплиц с лимонами, персиками, гранатами и миндалем, под гирляндами, фонарями и скульптурами нимф и фавнов, аркадских пастушек и пастухов.
Но тем не менее, что-то во всем этом было? Неспроста же Павел Первый попытался вернуть регулярную планировку? Дух английских садов раздражал его.