Выбрать главу

Народ перестал петь, в деревнях замолчали уже к концу весны пятнадцатого года.

В мае-июне мы потеряли почти всю Галицию, все, что было захвачено во время наступления, что обрадовало нас количеством пленных австрияков и взятых пушек, а к июлю потеряли почти целых двенадцать губерний. Война приближалась к Западной Двине.

— Старик-то наш, — сказал Платошка, — прочитал газеты и заплакал.

Ясно было одно: становилось там все хуже, настроение было такое, что некуда себя деть, у мамы все из рук валится.

В июле брат командовал батальоном, а я на эвакуационном пункте работал с всегда недовольным, растрепанным и очень сердитым Толей, собирал сведения, писал письма. Помню, подбежал мальчишка:

— Нашел одного из наших. Говорит, батальона капитана Косицкого.

— Ну, спасибо, — и мы окружили этого ефрейтора около вагона. Он, как бы оправдываясь, смущенно нам, ребятам, говорил: «Да что, уступаем. Тут мученичество, а не бои. У нас нехватка всего, патронов, и тех мало, да что говорить — посылаем часто солдат собирать патроны из подсумков убитых. Придет пополнение, и этих необученных в часть вливают, а у немцев проволока толстая, и нет ни ножниц достаточного количества для ее резки, ни для ее подрыва ручных гранат. Я своих повел, а до проволоки и не дошел. Да и как добежать: земля дрожит от огня, а мы — как оглашенные, ничего уж больше прибывшие не понимают. Телефонную связь все время снаряды рвут, а мы отвечать на такой огонь не можем», — рассказывал он и прикуривал. Правая рука у него была прострелена, а он — меж колен зажав спичечный коробок.

— Испытание, горе великое, — часто говорила мама, — всенародное горе.

«Мы все страшно устали, — первый раз откровенно написала Зоя, — бедная Кира, она просыпалась от замирания сердца. Сядет на койку, „ох, — скажет, — там опять тяжело“. — Да что ты, успокойся. — И действительно, Кира оказывалась права: сестры по часам проверяли, утром мы узнавали, что ночью был трудный бой. — Ты только подумай, как она связана с Ваней и в каком напряжении живет, даже во сне чувствует, когда ему тяжело. Она живет только им и работой, а ведь каждый день потери и кругом такое страдание — раздробленные кости, порванные осколками мускулы, выбитые глаза».

Лето, та же станция, те же поля, но до чего много вдов. У Ириши под Ломжей убит муж старшей сестры. Один из мальчишек, с которым я купался, осиротел, потерял отца, драчливого и буйного во хмелю.

Никто не мог уже предвидеть, где и когда остановится отступление.

— А может случиться, — говорил Зазулин, — что и сюда к нам придет война.

И она действительно подходила: город наполнился не только ранеными, но и хозяйственными частями, саперы на всякий случай уже намечали, где надо рыть землянки и линии окопов. На вокзал по вечерам приходил петербургский поезд, и из багажного вагона выбрасывали газеты, их забирали, тут же распределяли, и мы набрасывались на них и с горечью читали. Еще раз падало в холодную бездну сердце, печаль без края царила над городом и нашей землею.

Помню, срывались с неба августовские звезды, оставляя не сразу гаснущую черту, и я думал, затихнув под рябиной в саду, о страданиях и мыслях умирающих, о которых никто не узнает. И мне казалось, что и Кира это видела и чувствовала в минуты затишья, и так же небо открывается перед глазами брата, потому что небо — это те же большие глаза, оно как бы все видит и всегда открыто. И когда мы по ночам смыкаем глаза, оно видит все. Я понимал, что Кире, когда она ночью сердцем чувствовала, что идут жестокие бои, открылась тайна человеческой души, связанной внутренним родством со всеми любимыми.

Мама стала чуть ли не каждое утро уходить в женский монастырь к ранней службе, всегда веселая Ириша притихла, я чувствовал горе, когда видел поставленные перед Распятием восковые свечи в нашей церкви. Я жил в величайшем напряжении, вытянулся, страшно исхудал. Все неудачи переносил как личное горе и оскорбление самого дорогого. В августе пало Ковно — об этом мне сказали мальчишки на вокзале. И у меня от горечи закружилась голова.

А Зоя простудилась в августе, попав под проливной дождь. Когда, усталая, она делала перевязки, то у нее закружилась голова и доктор первым обратил внимание, как лихорадочно блестят ее глаза.

— Да у вас, голубушка, жар, — и тут оказалось, что она скрывала от всех, уже не первый день покалывает в правом боку, и ее положили. У нее поднялась температура, и врач нашел у нее сухой острый плеврит и решил отправить ее в тыловой госпиталь. Мать боялась за ее здоровье: не нажила бы чахотку, в детстве у нее легкие, как и у меня, были слабые, это от отца, наследственное, только брат с детства закалил себя.