Смерть самозванца, убитого крещеным татарином Урусом, развязала русским людям руки в Москве и других городах. Патриарх Гермоген убедился, что поляки не отпустят Владислава и, поработив Россию, погубят в ней и государство, и народность, и самую веру православную. Гонсевский, засевший в Кремле, в доме Годунова, стал вместе с изменником Федором Андроновым отсылать к Сигизмунду русские царские сокровища: короны, сосуды, драгоценные одежды и прочее. Сколько в это время погибло вековых сокровищ Москвы!
Когда Жолкевский, захватив с собою постриженного в иноки Василия Шуйского, уехал из Москвы, а поляки, хозяйничавшие в Кремле, сняв с себя маску, стали теснить москвичей, поднимает голос против иноплеменников патриарх Гермоген. Он начал открыто говорить, что Владислава нельзя признать русским царем, потому что он не примет православия, а польские люди именем своего королевича заполнили все Московское государство, и в самом Кремле уже раздается папское латинское пение. Патриарх дал православным людям разрешение от данной королевичу присяги и благословлял их подняться на иноземных, иноплеменных и иноверных пришельцев. Слово Гермогена развязывало русским людям руки. К этому присоединились еще грамоты от осажденных смольнян, которые призывали всех на защиту веры православной, поруганной поляками. Москвичи с благословения Гермогена присоединили к этой грамоте свою, призывавшую к освобождению самой Москвы и ее святынь от иноплеменников.
„Здесь, – говорилось в грамоте о Кремле, – образ Божией Матери, заступницы христианской, здесь великие святители Петр, Алексий и Иона чудотворцы“. Грамоты вызвали патриотическое движение народа, и северо-восточные города стали ополчать ратников. Во главе их стал даровитый Прокопий Ляпунов. Но русские люди еще не освободились от Смуты очистительным огнем страданий. Народное ополчение смешалось с отрядами прежних тушинцев, находившихся под начальством Заруцкого, Просовецкого и Трубецкого, и даже с шайками Сапеги.
Изменники стали требовать от патриарха, чтобы он вернул назад уже двинувшееся к Москве ополчение, но он мужественно сказал: „Если все изменники и королевские люди выйдут из Москвы вон, то я отпишу ратным людям, чтобы они вернулись назад“. Семидесятилетний старец не устрашился и ножа, которым замахнулся на него Салтыков. Когда же патриарх в Успенском соборе после одной литургии сказал народу проповедь, полную призывов на защиту веры и отечества, поляки стали держать его под стражей. В Вербное воскресенье его освободили, ради шествия на осляти, но потом низложили с патриаршего престола, на который был возведен лжепатриарх Игнатий.
На улицах закипели битвы. Особенно горяч был бой на Сретенке и Лубянке. Им распоряжался князь Д. М. Пожарский; он отбил здесь поляков и заставил их уйти в Китай-город. У Введения на Лубянке, во Псковичах, или в Опасовичах, он поставил, вблизи своего дома (на месте 3-й гимназии) и богадельни, построенной им при существовавшей здесь церкви Св. Феодосия, укрепление. Бутурлин [Михаил Матвеевич] бился с поляками у Яузских ворот, Колтовской [воевода Иван Андреевич] – в Замоскворечье. Общими силами русских поляки были загнаны в Китай-город и Кремль. Тогда они решили сжечь Москву и подожгли сперва Белый город. Ветер благоприятствовал пожару. Проникли поляки, несмотря на сопротивление москвичей, и в Замоскворечье, подожгли и его в нескольких концах. Польский отряд среди пылавших улиц обошел князя Пожарского и ударил ему в тыл. Этот защитник Москвы целый день геройски отбивался от поляков, но был ранен и отвезен в Троицкую лавру.
Москва горела до четверга Страстной недели. Одновременно с этим она подвергалась страшному разграблению от поляков и немцев. В несколько дней большая часть Москвы выгорела. Лишь обгорелые остовы церквей да трубы торчали среди углей и пепла, на коих лежали массы мертвых тел. Мрачно смотрели поляки со стен Кремля и Китай-города на пепелище Москвы, поджидая народных ополчений и слушая по ночам вой собак, глодавших человеческие кости.
На третий день Святой недели в сожженную Москву вступили ратники под начальством Ляпунова. На следующий день привел сюда Заруцкий казаков, а Трубецкой – калужан. Но те русские, кои, заняв Белый город, окружили поляков, не были готовы на совершение великого и святого дела. Среди них кипели раздоры, а казаки по-разбойнически относились к родной земле и ее народу. Этим воспользовался коварный Гонсевский и подбросил в казачий стан подложную грамоту от имени Ляпунова, требовавшую, чтобы русские люди избивали казаков, как собак. Казаки призвали к ответу Ляпунова и изрубили его саблями. Ополчение городов, лишившееся авторитетного предводителя, разошлось по домам, и под Москвой остались казаки да бывшие тушинцы.
Между тем и патриарх Гермоген был заключен поляками в подземелье Чудова монастыря, где этого святого мученика за Русь святую мучили голодом и терзали нравственно. Его призывный голос уже не был слышен из-под сводов подземелья. Даже в Успенском соборе не совершалась уже служба. Наступал самый ужасный момент в нашей истории. Разоренной Москве и России, казалось, уже неоткуда было ждать спасения».
Минин и Пожарский
И именно в этот момент русской истории, когда, казалось, столице России уже неоткуда было ждать спасения, на помощь Москве двинулось народное ополчение, созданное в Нижнем Новгороде земским старостою Кузьмою Захарьевичем Мининым и князем Дмитрием Михайловичем Пожарским.
Нижегородцы собрали тысячи рублей на ополчение, призвали к себе ратных людей из других городов России и в марте 1612 года выступили на освобождение Москвы. Остановившись в Ярославле, нижегородские отчизнолюбцы создали «Совет всей земли», в который вошли и священники, и дворяне, и члены Боярской думы, и посадские люди.
Во главе «Совета» стояли Пожарский и Минин, а их десятитысячная рать включала и казаков, и крестьян, и отряды народов Поволжья.
В. В. Назаревский писал:
«Мы не станем передавать известных подробностей об этом народном ополчении, которое издалеча благословил умиравший в подземелье Чудова монастыря патриарх Гермоген. 18 августа оно подошло к Москве. Князь Трубецкой прислал звать князя Пожарского и его ратников в свой стан. Но тот, зная дух казаков, отказался от этого и расположился станом у Арбатских ворот. В это время подошли к Москве и поляки под начальством пана Ходкевича и остановились на Поклонной горе. Пожарский по левому берегу Москвы-реки двинул свое ополчение к Новодевичьему монастырю, а Трубецкой со своими казаками стал на правом берегу у Крымского брода (где теперь Крымский мост), чтобы не пропускать Ходкевича к Кремлю на соединение с польским гарнизоном.
22 августа, переправившись через реку, поляки напали на Пожарского. Хотя русские храбро отбивались, но едва не были подавлены. Казаки злонамеренно бездействовали, не подавая помощи своим. Но в самое критическое мгновение посланные Пожарским на помощь казакам по просьбе Трубецкого несколько сот ополченцев, несмотря на запрет, вырвались от казаков и поспешили на выручку товарищей; к ним присоединились некоторые казаки. Прибывшее подкрепление дало перевес русским, и побитые поляки отступили на Поклонную гору. В то же время были отбиты и поляки, сделавшие вылазку из Кремля; при этом у них отняты были знамена и много провианта.
23 августа поляки сделали вылазку из Кремля и в этот раз захватили укрепление у церкви Георгия в Яндове, за Москвой-рекой, а Ходкевич с Поклонной горы перешел к Донскому монастырю. Теперь против него были только казаки; но князь Пожарский, не помня зла, перешел к ним с большею частью своего войска. 24 августа, с рассветом, поляки ударили на наших с такой силой, что их смяли; Пожарский перешел назад через реку, а казаки ушли в свои таборы. Но келарь Авраамий Палицын уговорил казаков не покидать общерусского дела. Общими силами отнято было занятое поляками укрепление у церкви Климента на Пятницкой, и затем пехота залегла по ямам, чтобы не пропустить неприятеля в Кремль.