Теперь только бояре и дьяки стали понемногу понимать, для чего государь поднял все старые дела о римских папах. И многие из них содрогнулись в душе от великого страха, подумав: не умыслил ли царь, и в самом деле, обратить народ русский в римско-католическую веру?
Слух об этом давно когда-то уже ходил по Москве. Еще во времена княжения великого князя Василия, взявшего себе в жены красавицу Елену Глинскую, литвинку, униатку, болтали, что великий князь, по своей слабости и любви к Елене, вознамерился ввести на Руси унию. Не хочет ли ныне сотворить это его сынок, царь Иван Васильевич?!
И, как бы угадав мысли сомневающихся, царь сказал:
- Не о вере мы будем вести беседу с папой, а о делах земных... Пускай, коли в нем есть христианская душа, он поможет христианам остановить кровопролитие... Пускай покажет нам духовную власть над своими латынянами, заставит их прекратить неправды, обиды и насилия, чинимые Баторием.
Обратившись к дьяку Шевригину, царь Иван сказал:
- Леонтий! Будешь ты нашим послом в папском Риме... Зело ведомы тебе все хитрости папских иезуитов, а также и писания прежних пап и их друзей, - посему держи наше слово твердо. Обсудите, Бельский и Годунов с Шевригиным, каким путем в ту страну ехать - морем ли, сушею ли, где и как... И потом сказывайте мне: сколь и чего надобно.
Дворцовые люди в страхе: опять не в духе царь.
С утра до вечера молится он. Накрепко заперся в своих покоях.
Опять царевич Иван поспорил с отцом.
В кустарниках под окнами дворца царевича шмыгают тайные государевы люди: высматривают - кто теперь, после ссоры с государем, пойдет к царевичу во дворец. Подслушивают: какие речи между собой ведут царевичевы слуги.
Соборные звонницы время от времени нарушают сумрачную тишину кремлевских улиц и проулков нудным, тревожным звоном колоколов.
Царевы телохранители - стрельцы проболтались в Столовой избе, будто царевич дерзко требует у царя войско, чтобы идти ему под Псков и сразиться со Стефаном-королем. И будто кричал он на всю цареву палату: "Душа, де, не терпит моя той срамоты! Сам, де, поведу я то войско и лучше слягу в бою, паду от вражеского копья, нежели буду терпеть и далее Стефаново надругательство!" Государь, будто бы, не дослушав царевича, посохом прогнал его от себя со словами: "Не твое то дело! Ступай, бражничай со своими похлебцами, питухами-княжатами!"
И, будто бы, говорили ближние к царю люди, что после ухода царевича царь плакал и на коленях богу молился долго, а после спросил вина, а сам его не пил, не прикоснулся к чаше с вином. И долго сидел в кресле, как бы в полудремоте.
Затем крикнул постельничьего. Велел позвать Бориса Федоровича Годунова и долго с ним наедине беседовал. А разговор тот шел о псковских делах.
В день раза три царевы гонцы бегали за Годуновым.
Вот и теперь: опять во дворце он, Борис, одетый просто, печальный, молчаливый.
В этот раз царь, ухватившись своею большою рукою за рукав Годунова, отвел его в самую глухую комнату внутри дворца и, перекрестившись дрожащею рукою на икону, взял с Годунова клятву, чтобы он ни одним словом нигде не обмолвился о том, что поведает ему здесь государь.
Борис, бледный, озадаченный, поклялся на коленях, что лучше умрет, нежели нарушит свое обещание, которое даст он царю.
- Добро. Поднимись! - хмуро приказал царь, усаживаясь в кресло. - Все изменники вот так же, преклонив колени, клялись мне в верности... Не гневайся на меня, Борис, невольно я так подумал. Вспомнил покойного князя Володимера и его друзей бояр. Бедовое было время, нагрешили тогда мы все, и царь и бояре, премного... Великие окаянства учинили...
Иван Васильевич сухо усмехнулся. А затем сказал с невеселой улыбкой:
- Молод я был, правда, горяч, вижу то ныне и сам, но и силен я был, да и удачлив... Однако слушай! В те поры зело гневался я на колычевский род. Бог простит меня! Едва ли не весь тот неверный род извел я...
Годунов заметил, что царь и после клятвы, данной им, Борисом, все же колеблется, медлит говорить о том, о чем хотел сказать. И еще заметил Годунов, что у царя глаза опухшие, словно бы от слез.
- Так вот, внимай, хочу я тебе открыть: не зря я того юношу, по отчеству Никитича, тебе сдал на попечение, не зря. Слушай! Один старец из Кирилло-Белоозерского монастыря открыл мне тайну некую. Сказал он мне, что тот самый парень, Игнатий, коего ты к дядьке своему отвел, есть чадо убитого Васькой Грязным боярина Никиты Колычева... Иноки хоронили дитё колычевское от меня у себя до сей поры, именуя его Хвостовым, а мать сего парня - игуменьею будто в каком-то монастыре близ Устюжны, заточена была в те поры. Парень того не знает, да и знать того ему не след. А подослали его ко мне в сад нарочно. Напомнили мне о былой лютости моей. Как предстану аз пред всевышним Судией?! Доброе дело вручает мне сам господь совершить... "Загубили древо, - подумал я, - взрастим же в холе и тепле семя его". Да будет парень верным слугою царства нашего и искупит своею праведною службою все грехи отцов своих... Обласкайте его, берегите... Назло всем хочу сделать Колычева непохожим на Колычевых. Совесть моя того требует. Настало время думать мне о предбудущих днях... Добрых дел жажду!
- Твоя воля, государь!
- Что же ты этак исподлобья смотришь на меня?! Аль не по сердцу сия затея?!
- Взираю с благоговением на тебя, государь. Краше солнца царская добродетель.
- Борис!
- Слушаю.
- Устоит ли Псков? Хватит ли силы? А? Как ты о том думаешь? Угроза ему великая.
- Устоит, государь. Знаю я хорошо прямого, храброго Шуйского Ивана Петровича и князя Андрея Хворостинина, а Скопин-Шуйский - мой ближний друг... Силою и смелостью бог не обидел и его.
- Точно бы и так... - Царь тихо сказал: - Иван царевич просит у меня войско, дабы ко Пскову на выручку идти... Боюсь! Ни одного воина нельзя нам снимать с Москвы... Жду нападения новых ворогов. Кто будет Москву оборонять? Отказал я царевичу. Что ты скажешь? Отвечай прямо, не бойся.
Годунов низко поклонился, тяжело вздохнул.
- Псков, думается мне, устоит. Обождать надо. Твое, государь, решение мудростью овеяно. Полки от Москвы оттянуть, - стало быть, открыть дорогу к царствующему граду Москве.