- Дорогой брат Антон, и ты меня не суди. Грешен и я. Не скрою.
- В Посланиях к коринфянам сказано: "осквернишеся людие блужданием с дочерьми Моавли... И разгневался господь на Израиля!"
- А в книге заволжских старцев и вовсе сказано: "будь проклят имевший блудное сожитие с иноплеменными!"
- Теперь я вижу, брат Антон, - не зря государь головы рубил заволжским старцам. Запугали нашего брата своею праведностью.
Антон рассмеялся:
- Да что же это мы: "брат" да "брат"?! Будто латынские монахи...
- С кем поведешься - от того и наберешься, Антоша.
- В писании же сказано: "человече, не гляди на деву многоохотно, на деву красноличну, да не впадеши нагло в грех, о красоте бо женстей мнози соблазнишеся, дерзновенно упивашеся и в грехе затеряшеся..." Что ты на это скажешь?
- Даю зарок - сторониться змеиного бабьего соблазна... Попробую.
Только что он произнес эти слова, как в палату вошли четыре молодые девушки с цветами в руках. Прикрыли свои лица букетами роз.
Оба дьяка вскочили со своих мест, как ужаленные, низко поклонились девушкам. Те подошли совсем близко к ним и вручили им букеты.
Антон Васильев как-то нерешительно подвинул кресло одной из них. Голубев - другой. Васильев - третьей. Голубев - четвертой. Это были "вчерашние" красавицы римлянки.
Девушки были молоденькие, смуглые, черноглазые. Одна из них начала что-то говорить тоненьким, приятным голоском, все время опуская взгляд долу. Другие, слушая ее, улыбались. А улыбка была такая у всех приветливая, нежная, невинная, что Антону показалось, будто это сами ангелы вдруг слетели с небес.
Васильев, указывая девушкам на дверь, несколько раз вразумительно повторил:
- Наши ушли... ушли... к папе ушли... к папе!
Девушки, ничего не понимая, смеялись, повторяя: "папа", "папа!"
Антон вдруг вскочил, закричал:
- Айда в сад! Там вольготнее.
Только это одно и поняли юные римлянки: послушно побежали в сад, откуда доносился пьянящий аромат жасминов.
Ватикан показался Шевригину и Хвостову целым городом, громадным, невеселым, мрачным. Всюду стража, закованная в железо, и стража какая-то хмурая, жуткая, будто не живая. Громадные бронзовые ворота, в которые вошли Шевригин и Хвостов, сопровождаемые офицерами и камерариями* папы, давили своей громоздкостью. Привыкнув к московским просторам на земле и над головами, московские гости ощущали здесь непривычную тяжесть каменных громад: они стесняли мысль, связывали волю.
_______________
* К а м е р а р и и - доверенные слуги при папе.
Миновав множество площадок, огражденных то колоннадами, то каменными стенами, послы попали, наконец, во дворец к папе. По пути их поминутно останавливала стража, что-то спрашивала. Камерарии что-то тихо произносили в ответ - и проход становился беспрепятственным.
Во дворце папы можно было заблудиться - столько разных палат, комнат и коридоров. Всюду бросались в глаза роскошь и богатство в убранстве великолепных покоев ватиканского жилища папы.
Шевригин, как человек бывалый, привык не удивляться и не восхищаться чужеземными редкостями. И потому спокойно, равнодушно созерцал окружающее. Хвостов попытался высказывать ему свое удивление и восхищение по поводу виденного в недрах Ватикана; Истома резко остановил его: "Не суматошься держись степеннее". Однако парня трудно было заставить оставаться бесчувственным в созерцании редкостей, рассеянных по залам и комнатам папского дворца.
Но вот открылась последняя тяжелая дверь, и Шевригин с Хвостовым предстали перед папой. Согласно католическому обычаю они коснулись губами туфли папы, который сидел в Малой Тронной зале на бархатном троне. Около него находились два кардинала, одетые в красные сутаны. Сам папа был в белой шелковой мантии, а на голове у него была золотая в драгоценных камнях тиара.
Шевригину понравилось умное бородатое лицо Григория XIII. Хотя он и выглядел усталым и желтым, однако глаза его смотрели остро.
После обмена приветствиями Шевригин передал папе грамоту царя, в которой было сказано:
"1) В прежние годы между отцом нашим и римскими папами были переговоры о любви и союзе. Со своей стороны и мы неоднократно пересылались посольствами с братом нашим императором Максимилианом, причем наши послы сказывали, что он имеет сердечное желание стоять с нами заодно против недругов и что на это он имеет твой совет и согласие. Дружественные сношения продолжались у нас и с преемником Максимилиана, сыном его Рудольфом, и мы питали душевное желание, чтобы дом цесарей утвердился на польском престоле".
"2) Но случилось, что польская корона перешла к посаженику турецкого султана, семиградскому воеводе Стефану Баторию, который сначала хотел иметь с нами мир на три года. Но когда мы отправили к нему своих великих послов, он их обесчестил и у себя задержал и, чего ни в мусульманских, ни в других городах не бывало, нарушил крестное целование и перемирную грамоту к нам назад отослал. Заручившись затем союзом с султаном и крымским ханом, пришел в нашу отчизну в Полоцк и поныне, не переставая, разливает кровь христианскую. Желая прекращения кровопролития, мы опять отправили к нему послов, а его люди в то же время пришли на наши украины и добывают наши города".
"3) А Стефан король разгневался на нас за то, что мы хотели союза с цесарем и прочили польскую корону одному из императорских принцев".
"4) И вот мы, видя такую безмерную его гордость и союз с неверными на пролитие христианской крови, посылаем к тебе с извещением, что желаем быть в союзе и единении с тобою и цесарем Рудольфом против бесерменских государей, дабы христианство было в тишине и покое и освободилось от мусульманских рук".
"5) А посему "...ты бы, Григорий папа, пастырь и учитель Римской церкви... к Стефану еси королю от своего пастырства и учительства приказал, что Стефан король с бесерменскими государи не складывался и на кроворазлитие христьянское не стоял".
В конце грамоты высказывалось желание, чтобы впредь между Римом и Москвой были сношения по-прежнему и чтобы "наши люди" свободно ездили из нашей земли в вашу и наоборот, как было прежде, и чтобы папа прислал своего человека с известием: "как ты с нами и Рудольф цесарь и иные христианские государи против бесерменства во единстве и в добром согласии быть хотите".