По дороге в Венецию между Антонием Поссевином и Шевригиным было много разговоров о короле Стефане Батории.
Шевригин первый начал эти разговоры.
Он сказал:
- А ведь то правда, Антоний, что Стефана на престол в Литву посадили турки.
- То правда, монсиньор, но и то правда, что поляки и Литва сильно хотели посадить на престол вашего царя, либо его сына, да царь сам будто бы не очень того хотел, выставлял невыполнимые требования, а то сидеть бы на польском престоле русским царям...
- Не государь наш, а вельможи польские с Замойским не хотели того... Помню я, у меня память хорошая.
- Император Максимилиан помешал... То я верно знаю, - возразил иезуит. - Сам ваш государь не прочь был поддержать эрцгерцога Эрнста... Ваш государь в ту пору сдружился с императором... Этою сумятицей около польского престола воспользовался Стефан Баторий...
- А кто его поддержал, кто за него стоял? Не турецкий ли султан?! оживился Шевригин.
- И то правда, - ответил Поссевин.
- Государь наш в немалом удивлении... - продолжал горячиться Шевригин. - Как же так?! Папа хочет воевать с басурманами, врагами христианской церкви, врагами самого папы, а король, вашей же веры и друг папы, заодно с турками, с его врагами?
Поссевин чувствовал себя прижатым к стене, и все, что он мог сказать, это:
- Не моего ума это дело... Святейший знает, что делает.
- Наш государь идет прямой дорогой, а так не делает. Он и просит папу, чтобы тот вмешался в нашу войну с Польшей, прекратил кроволитие и склонил Стефана стать заодно с другими государями против врага всех христиан - турецкого султана.
Поссевин в раздумьи закусил губу.
- Об этом мы поведем беседу с самим мудрейшим из государей, царем Иваном.
- Добро, коли так, - облегченно вздохнул Шевригин, а сам подумал: "Знаем мы, что у тебя на уме, - обратить Русь в латынскую веру! Того не будет!"
Во второй колымаге сидел Игнатий Хвостов и подьячий Антон Васильев. Все время дядя зевал и крестил себе рот.
- Свят, свят господь! - говорил он.
- Ты чего это? - спросил Хвостов.
- Грех один, Игнатий! Так вот все время в голову и лезут нагие бабы с отбитыми руками... Истинный господь! На кой бес этакую вещь придумали?! Да и разбросали еще повсюду! Третий день я все думаю о том и никак понять не могу.
Хвостов с удивлением посмотрел на него.
- Не тужи о том, дядя Антон. Не наше дело. А коли грешно, грех тот взыщется не с нас с тобой, а на древних римлянах... Наша забота, как бы государево дело справить. Да так, чтобы государь батюшка доволен остался.
Антон Васильев почесал затылок:
- Оно вестимо. Государево дело превыше всего, токмо я все одно своей бабе о тех голых девках ни слова не скажу, будто и не видел их... Совестливый я дюже человек.
Игнатий рассмеялся.
- Расскажи ей лучше о тех, что цветы тебе приносили.
Лукавая улыбка мелькнула на лице Васильева, он покраснел:
- Как сказать... - произнес он, смутившись. - Панкрат лезет на небо, а черт тянет его за ноги. Так вот и мы... Всяко бывает.
В душе уже теперь Антон Васильев раскаивался, зачем завел разговор о каменных девах, никак не ожидая, что Игнатий коснется его грешных тайн. Немного подумав, он, как бы выразив свою мысль вслух, сказал:
- В каждом мужике бесово ребро играет. Все мы - адамовы ребятки, все на грехи падки... Да и то сказать: наслушался я там всего про римских пап да про ихних монахов, - соблазн великий получился. Между прочим, нигде я не видывал таких ласковых красавиц, как в оном граде. Ни в Свейской земле, ни в Дацкой, ни в Немецкой. Э-эх, господи! Грехи тяжки!
- Везешь чего-нибудь жене-то, в подарок? - спросил Хвостов.
- Образок везу... Распятие... Да пресвятую деву... Баба у меня уж такая богомольная, такая богомольная.
Хвостов промолчал. Он вез в подарок Анне Годуновой расшитую шелком большую узорчатую шаль да ожерелье из янтаря. Где бы он ни был, кого бы ни видел, мысли его всегда были об Анне, о том: по-прежнему ли она его любит, не забыла ли, здорова ли? Он постоянно видел обращенные на него взгляды девиц и женщин, но он их старался не замечать, они просто докучали ему. Анна! Одна Анна!
Путь к Венеции лежал через Флоренцию и Болонью. Проехать около пятисот верст Поссевин предполагал с остановками дней в десять, тем более, что приходилось перебираться через снежные хребты Аппенин.
- Эти земли суть владения святейшего папы... Мы везде найдем приют и гостеприимство с грамотою, выданной нам его святейшеством, - сказал Поссевин.
И хотя в природе была весна, апрель, но дико и бедно показалось Шевригину все, что встречалось ему на пути. А таких обнищавших сел и деревень, какие были здесь, у отрогов гор, не приходилось Шевригину видеть даже в разоренной войною родной земле.
Горы были высокие, мрачные, речки мутные, озера какие-то темные. Дорога извивалась между ущелий, холмов, нависших над головою жутких скал, и всюду виднелись высокие вершины Аппенин, сверкавшие белизной снежного головного убора.
В одной долине, стиснутой с обеих сторон отвесными скалами, из бокового ущелья, как из норы, тихо, неожиданно выехало несколько всадников, пытаясь загородить дорогу, но, увидев поодаль, позади колымаг, отряд мушкетеров, всадники снова скрылись в ущелье.
- Грабители... - равнодушно сказал Поссевин, даже не повернув головы к Шевригину.
Истома, озадаченный его спокойствием, спросил его через Франческо: почему он так спокойно говорит о разбойниках. Поссевин ответил:
- Я был бы более удивлен, если бы нам попались навстречу честные люди.
Немного подумав, Поссевин добавил: