Царь дал Пскову нужное войско, щедро вооружил крепостные стены и башни огнестрельными орудиями... Эта огневая сила, как говорят, привела в удивление даже самого Батория. Военным снаряжением и домашнею живностью царь снабдил Псков на всю осаду. Теперь это всем хорошо известно.
И воеводы царские не таковы, как их расписывали в Польше и других странах.
- Таких воевод, как русский главный воевода Пскова князь Шуйский да его помощник - князь Скопин-Шуйский, - таких воевод победить невозможно! сказал, махнув рукой, немец.
Каждый воин Баториева войска теперь испытывает стыд и разочарование. Баторий, потеряв большую часть своего войска от бесплодных штурмов, должен будет со стыдом уйти из-под стен Пскова. Он согласится на все условия мира.
Горе, горе бесславно пролившим кровь подо Псковом полякам, литовцам, венграм, немцам и другим людям, ставшим под знамена Стефана Батория! Все обмануты, обесчещены.
Немец сообщил также царю о том, что многие польские паны и мужики, особенно - литовцы, вслух ропщут на короля, называют его "чужим", "пришельцем", говорят, что и языка он их, польского, не знает и не учится ему, даже с женою своею Анной Ягеллонкой он объясняется только через толмачей, на что его жена Анна в большой обиде. О московском царе, говорят в деревнях и селах со страхом и уважением; жалеют, что не он и не его сын Федор на польско-литовском престоле, как того желал народ.
Кто помог венгру Баторию стать польским королем? Турецкий султан, немецкие князья да вельможа Ян Замойский, женатый на племяннице Батория Гризельде. "Народ, - уверял немецкий ландскнехт, - не на стороне воинственного Стефана Батория".
Иван Васильевич не спускал с немца неприязненного, пронизывающего взгляда, видя, как старается ландскнехт своими словами угодить ему, царю. В словах немца была большая доля правды, ибо и собственные соглядатаи царя доносили о том, что недовольство против войны и Стефана Батория у неродовитой части шляхты и среди крестьян растет. Они говорили: "Кабы стал у нас королем царевич Федор, то и войны бы у нас с русскими никогда не могло быть".
Однако, выслушав немца до конца, Иван Васильевич велел его заковать в кандалы.
- Притворяются оные продажные слуги диавола... Не грешно его подержать до поры до времени в темнице.
Царь велел напомнить немцу о том, с какою жестокостью они расправлялись с мирным населением в Полоцке. Один пленный поляк рассказывал царю, что он участвовал во многих сражениях, но нигде он не видел, чтоб так тесно и густо друг с другом лежали трупы. Многие из убитых отличались тучностью. Немецкие маркитанки вырезывали жир для лекарств от ран, и это же сделали с трупом и самого убитого воеводы Шеина. Он, московский государь, писал Стефану жалобу на жестокость немцев, но король ничего не предпринял против этого.
Немцы и теперь творят то же.
Ландскнехт, выслушав толмача Гусева, с удивлением покачал головою.
- Нет... нет... не может быть! - залепетал он в страхе.
Иван Васильевич плюнул ему в лицо и крикнул, чтобы скорее увели его с царских глаз. Больше он не может его видеть.
Царь велел привести для допроса пленного польского хорунжего.
Когда в палату вошел громадного роста стройный поляк, еще не старый, с отвислыми густыми черными усами, царь сказал окружающим его боярам:
- Этот дядя, когда его повалили и отняли у него саблю, искусал зубами трех наших воинов, словно лесной зверь... Смотрите: какие у него глаза! В них непокорность и злоба... Послушаем же, что он скажет.
Сам царь по-польски спросил его: что думает он, поляк, о своем господаре Стефане Батории и о войне с Москвою?
- Я - солдат. Под звон мечей и грохот пушек я думаю только о том, чтобы убить врага! - уклончиво ответил поляк.
Царь повторил свой вопрос, добавив:
- Я вижу - храбрый ты воин, но теперь ты мой пленник и не слышишь звона мечей и стрельбы пушек. Тебе есть время подумать и сказать мне правду.
- Правда та, что в Польском королевстве, как и в других странах, - не у всех одинаковые мысли и чувства. Много и таких, которые неприязненно относятся к королю, - сказал хорунжий.
- Кто же эти люди? - испытующе спросил царь.
- Ян Контрим, хорунжий бывший Радунский, посажен в острог. Осуждал короля. Говорил: высокие, почетные должности в руках людей, связанных родственными узами. Радзивилл, Малецкий, Замойский и другие вельможи, близкие к королю, делают, что хотят. А Рафаил Чубинский, трокский шляхтич, по приказу короля убит. Говорил, будто король, собрав сокровища покойного Сигизмунда-Августа, уехал к себе в Трансильванию... А Мартин Подейко, мой сосед, староста Тыкотинский, болтал, будто королева плачет день и ночь. Король, де, пренебрегает ею за ее лета, замышляет развод. Послал будто Петра Вольского, епископа Полоцкого, к папе получить благословение на развод. За эти разговоры пана Подейко бросили в земляную тюрьму...
- Добрый же твой государь! Надобно было бы срубить голову Подейке. Грешно подданному судить о государевом доме! - перебил хорунжего царь, спросив его, как его звать.
- Мое имя Валентин Бернатович Щапанович.
- Валентин! Вижу я, честный ты человек, верный слуга своего царства. А не жаловались ваши люди на короля, якобы не выполнил он своих обещаний Раде?
- Да. Приходилось слышать, будто король нарушает свое слово, данное в Трансильвании, когда звали его на престол. Пришлые люди, чужеземцы, венгры и немцы получают староства и почести... Венгру Бекешу король дал Ландскаронское староство, а герцог Курляндский утвержден во владении княжеством не так, как значилось в договоренности сейма с королем. Много всего плохого можно наслушаться о короле... Но где, в какой стране нет людей, недовольных своими королями?! Я далек от королевского двора, и мне дела нет до того, какой король. Я люблю свою землю, свою Польшу, за нее и дрался, за нее и умру. Я - не наемник, не ландскнехт, а сын своей земли, своей матери, я - природный поляк. Несчастье, в котором находится моя родина, не позволяет мне выставлять напоказ перед чужим королем наши раны. Не спрашивайте больше меня! Не хочу отвечать.
Иван Васильевич, обратившись лицом к ближним боярам, сказал: