Всадники тоже приуныли, сгорбившись, понуро сидя на конях. За спиной у них болтались на привязи пищали, а у пояса сабли, шестоперы, кистени.
Воевода, князь Звенигородский, сидел в крытой кожею повозке. Ее сопровождали на больших косматых лошадях стремянные стрельцы, охраняя воеводу.
На открытом месте стало холоднее и ветер был пронзительнее.
- Чего уж теперь ждать? Скоро зима, - как бы про себя, сказал Андрей, накидывая медвежий тулуп на плечи сына.
Встрепенулся и Гавриил:
- То-то и есть, сизый голубок! - громко вздохнул он. - Ближе к Студёному морю, тем холоднее станет да и темнее. Прощай, день, в гости к ночи едем! А там, придет время - солнце токмо в полдень будет являться, "зарастай, тоска-кручина, травой-муравою!"
Андрей с грустью вздохнул:
- Слыхал и я, что тьма там зимою, да не верится как-то?
- Чудной народ! - усмехнулся Гавриил. - Воеводе нашему тоже сначала не верилось, а потом привык, будто так и надо. Люблю к реву моря прислушиваться, словно сотни демонов в сарафанах по дну моря скачут, гогочут, озоруют... Весело! Душа радуется, что загнал их господь в пучину морскую.
- Господи, спаси и помилуй! - сняв шапку, перекрестился Андрей. - А ты, старче Гавриил, не пугай! Митька, молись, - тьфу его!
Паренек тоже скинул шапку и набожно перекрестился.
Еще две ночи провели в дороге.
Становилось всё ветреннее и холоднее. Теперь было уже недалеко до Студёного моря. Гавриил сказал Андрею, что не более двухсот верст.
Еще пустыннее, еще суровее выглядели окрестности: глина да песок и бледная, чахлая растительность.
- Незавидное житье, видимо, здесь, - невольно произнес Андрей.
- Мы привыкли, сизый голубок. Господь так сотворил мир, что всякий человек свое место находит, а коли он разумом не обижен, может и счастье свое сыскать. Где живет тюлень, - там не живет барс. Посади помора в Москву - затоскует. А почему? Увидишь после... Студёное море - дар великий, небесный дар, море - наша душа, совесть, оно - вечное царство белой лебеди.
И, немного подумав, Гавриил сказал:
- Гляди на Соловецкие острова: месяцев восемь, почитай, окутаны лютой мутью... Там люди и во тьме и в одиночестве живут... Ни входу, ни выходу... Море бушует, ветры воют, леденят кровь... Волны - будто свету конец, страшные, громадные... А то ледяные припаи полезут, облапят острова кругом, этак верст на пятьдесят, стиснут с обеих сторон, словно раздавить их хотят.
Гавриил с улыбкой махнул рукой:
- Что уж тут! Страх! И как ты думаешь? Монахи гордятся! Митрополита Филиппа они родной земле дали. Любят свой монастырь. Насильно их не сгонишь с той земли. Стало быть, - радость есть, благодать божия. Вот уж истинно: не место красит человека, а человек - место! Всему украшение человек. Недаром бог создал его по образу и подобию своему. Да и недаром человек покоряет ледяное царство... Гордость творца, могущество веры в нем... Понимай! И не жалей помора! А в Москве олени учены, да рога спилены. У нас народ свободней: охотники, рыболовы, мореходы, а у них лямки строчены, тобурки* точены. То-то, не вздыхай о нас. Вздыхай о Москве, сизый голубок! Боюсь я Москвы! Государь запугал. Но теперь ему спасибо. Прозрел.
_______________
* Обувь.
Вдруг Гавриил спохватился и замолчал.
- Спаси, господи! Наложи на уста мои узы молчания! Болтун я. Надоедливый. Много говорить люблю. Отроду такой.
И, как бы переводя разговор на другое, сказал:
- Поморы говорят: "море - наше поле, даст бог рыбу, даст бог и хлеб".
Короткие дни стали сменяться бесконечно длинными ночами, когда, наконец, московский караван подошел к Холмогорам, на левом берегу Северной Двины, недалеко от того места, где впадает в нее Пинега.
Гавриил пояснил, что сто двенадцать верст отделяют Холмогоры от Студёного моря.
Едва перевалило за полдень, а солнце уже скрылось за горизонтом и в небе выступили звезды.
Всё же Андрей разглядел окружавшие Холмогоры холмы и раскинутые на них деревеньки с высокими колокольнями. Сердце его радостно забилось при виде человеческих жилищ: длинный, утомительный путь по лесам и пустынным пространствам от Москвы до Холмогор утомил.
Он и его сын сняли шапки и помолились на видневшуюся вблизи церковь.
- Оттерпимся, сынок, и мы людьми станем... Дело - не коромысло, плеч не отдавит, - говорил Андрей, вылезая из повозки. - Привыкай, паренек.
Подошел дьяк, сопровождавший воеводу, - Леонтий Вяткин, которого воевода полюбил за бойкий, веселый нрав. Шлепнул Андрея по плечу:
- Отдохнем здесь, чарочку выпьем, да и к морю-окияну... Любопытен я, грешный человек. Далее Александровой слободы нигде не бывал... Подьячие пошли избы нам готовить... Обожди малость... Ночлег найдется.
Сказал и быстро отошел в сторону, окликнув стрелецкого сотника Семена Черного.
До Андрея донеслись его слова:
- Скоро, скоро, Семен!.. Воеводу на ночлег устраивают... Не ты один тут...
Невдалеке, в ожидании ночлега, столпились стрельцы, возницы.
Надвигался темный северный вечер.
XI
Не нежна горлица порхает,
Летя к дружочку своему,
А красна девица вздыхает
О милом, сидя в терему...
Анна поет, а у самой слезы.
И думает она и придумать ничего не может; и будто сожалеет: зачем повстречались с Игнатием и зачем сходились они тайком и обнимались! И жаль того времени, кажется, что это уже никогда не повторится, и все случившееся, пережитое оборвалось, как неоконченная сказка. Но неужели это так? По ночам не спится! Анна спускается с постели на пол и, став на колени, молится, а о чем - сама не знает. Пускай будет так, как богу угодно; одного хочется, одно желание сильнее всего, - даже сердце сжимается от боли; чтоб он, Игнатий, благополучно совершил свое странствование, чтоб жив и здоров остался.
Впрочем... Довольно ли этого?! Может ли она совсем не видеть его? Будет ли она в силах отказаться от новых встреч с ним? Нет!
Думается ей, - она меньше страдала, когда отец ее лежал раненый в Ярославле. Тогда она не так тосковала. Грешно сознаваться, но... От бога всё равно не утаишь ничего. Да и не радуют ее отцовские и материнские ласки теперь так, как радовали его ласки в ту пору. Почему? Разве мать и отец не дороже ей всего на свете? Разве она не убивается, когда хворают они? А мысли об их смерти она даже и допустить не может.