- Да не царей!.. - с усмешкой перебил рассказчика Иван Васильевич. Среди королей пускай будет наивысшим. Бог с ним! Не трудно там добиться первенства. Иноземцев король не любит... А его ненавидят иноземцы за дурное обращение с ними. Из королей Иоанн боится больше всего датского Фредерика.
- А к Польше как?
- Поляков шведский король ненавидит. Он сказал однажды, что, коли бы не королева, он бы "всех находящихся в Швеции поляков повесил".
Иван Васильевич с удивлением пожал плечами:
- Глупец король, коли говорит такие речи при жене-польке. Однако пускай бушует. Сие нам на пользу.
- А что болтают там о немецком императоре? - спросил царь Иван, насторожившись.
- Императору Рудольфу, как говорят там, не по душе, что Польша и Швеция хозяйничают в Ливонии. Шведский король боится союза твоего, великий государь, с императором. Будто отписал он Рудольфу, что, де, не может ничего быть путного от сего союза. Где уж бороться Москве с Турцией, коли она не может справиться с крымскими татарами?
Слова эти заставили задуматься царя Ивана. Некоторое время он молчал, обдумывая что-то. В другое время он разразился бы гневным криком, а в этот день он поразил Софрона своею сдержанностью.
- Будем молчать. Помедлим, - тихо, про себя, сказал царь, отпустив тут же Софрона. Отпуская его, он сказал, чтобы тот шел к Щелкалову и там все, что знает, изложил письменно.
Вызвав затем в рабочую палату Бориса Годунова, царь Иван сказал ему с прежней улыбкой:
- Так тому и надобно было случиться: из-за Нарвы и других ливонских городов, что уступили мы Стефану, грызня началась... На стену лезет польский владыка, чтоб угодить панам, чтоб не согнали его с престола... Требует у свейского Иоганна Нарвы... А тот упрямится, дерзит Стефану.
Борис Годунов перекрестился, обратившись к иконам.
- Благодарение господу, началось!
- То мне и надобно, - усмехнулся царь. - Будем терпеливы. Балтийское море с надеждою смотрит на нас. Коли оружие наше притупилось о камни, так будем хитростью действовать, покудова не отточим снова оружия своего.
- Подлинно, государь. Мудрость твоя сильнее всякого оружия, проговорил Годунов.
Царь огляделся по сторонам, как будто опасаясь, - не подслушал бы его кто. Затем произнес:
- Задумал я одно дело. Покуда никому не скажу о том, и тебе тоже, но скоро узнаете... Оно способствовать будет одолению врагов, отодвинувших нас от того моря. Многие удивятся и осудят меня, многие возмутятся и назовут меня еретиком, беззаконником. Пускай! Вон в Ермании листки уже печатают и пишут в них выдумки о московском тиране... Польский король будто деньги на то дал немцам. Какой-то книжник книгу напечатал обо мне, да итальянец один... Сказки там разные обо мне рассказывают... Стефан Баторий писак оных любит, везде с собой их возит... Его ближний дьяк Тидеман Гизе в угоду своему господину сатаной меня называет... Пускай! Я одному господу богу отвечаю за свои деяния. Но разве не господь бог завещал мне возвеличить державу мою? И я должен то сделать.
Внимательно, как всегда чуть склонив голову, слушал Годунов государя.
- Не по душе мне, однако, гордыня расплодившихся торгашей. Боюсь, что милости наши избалуют их. Настала пора купецкой воле предел положить. Не присвоили бы они себе честь похода за Каменный Пояс?
Иван Васильевич говорил это, стоя спиной к Борису Годунову и Андрею Щелкалову и глядя в окно на Ивановскую площадь, где происходил многолюдный праздничный торг.
До этого Борис Годунов докладывал царю о полученном им известии, что купцы Строгановы приняли к себе на службу Ивана Кольцо; его ватага соединилась с воинскими людьми, находившимися на службе у Строганова. И что во главе всего этого войска поставлен Строгановым известный государю по Ливонскому походу Ермак, казачий атаман.
- Пиши Строгановым, - обернувшись к Щелкалову, произнес царь.
Дьяк, по обычаю державший в левой руке чернильницу с пером, а в правой бумагу, с позволения государя сел на скамью и, положив бумагу на колени, приготовился писать.
- Пиши, - строго сказал царь: - "Ты богат ныне народом, пищалью и зельем, а посему селитру варить бы тебе в Вычегодском посаде и в Усольском уезде не боле тридцати пудов..."
Царь задумался.
- Пиши другое... Теперь - излюбленным старостам: "берегите накрепко, чтоб при селитряной варке от Григория Строганова крестьянам обид не было ни под каким видом, чтоб на дворах из-под изб и хором он у вас сору и земли не копал и хором не портил. Да берегите накрепко, чтобы селитры он никому не продавал. Следите за тем накрепко!"
Лицо царя Ивана стало хмурым, сердитым.
- Самим нам селитра понадобится. Война будет у меня большая. Что вы смотрите на меня? Не верите?!
Борис Годунов и Щелкалов низко поклонились царю.
- Воля твоя, батюшка государь, как ты прикажешь, так и будет.
- Не можем мы примириться с потерей Нарвы! - тяжело вздохнув, произнес царь. - Да и тут, за Югорский Камень, придется государю войско послать. Сколь ни храбры казаки, но тех мест им не удержать... Нужна большая военная сила. Слыхали, поди, Кучумов племяш, Маметкул, опять разбойным обычаем напал на моих остяков, что живут по Чусовой реке. Строгановым дозволил я крепости строить по Тоболу, Иртышу и Оби. - Разрешу им ныне там и руду копать. Борис, о чем их челобитье?
Борис Годунов ответил:
- О руде железной, медной, оловянной, свинцовой и серной, великий государь.
- Добро, вели копать. А ты пиши дальше, - сказал царь, опять обратившись к Щелкалову: - "На сибирского салтана Строгановым можно собирать охочих людей, остяков, вогуличей... югричей... самоедов и посылать их вместе с наемными казаками и с нарядом, брать сибирцев в плен и в дань за нас приводить..." Пора и впрямь казакам, что на татьбу тароваты, послужить государю да родной земле, но и нам надо позаботиться о том, чтобы войско туда же послать. Дело это большое. Государева нога должна крепко стать в тех местах.
Борис Годунов, выслушав царя, улыбнулся:
- Добро, великий государь, - однако предвижу: зашумят короли заморские и все недруги наши, когда услышат о твоих новых победах, о приумножении земель в твоем царстве с востока!