- Задумал я отдохнуть от королей. Дело найдется и без них. В ту мугаметанскую Сибирь и без Строгановых издавна смотрит наш народ. Мой дед, Иван Васильевич, дважды посылал на Обь свои войска. Да и царство Сибирское стало данником нашим. Тысячу соболей обязались сибирцы платить нам каждый год. Но забыли это. Надобно нам напомнить. Пришел час оглянуться на восток.
Отпустив Бориса Годунова и Щелкалова, царь Иван стал на колени и помолился о благополучном походе его людей в Сибирь.
Когда поднялся, в голову ударила мысль: "Вот бы теперь царевича Ивана на то дело послать!"
Закрыв лицо руками, опустился в кресло. Сегодня ночью опять он приходил к его ложу, опять смотрел на него своими молящими, страдальческими глазами. Бледность покрыла лицо Ивана Васильевича, губы его задрожали. Бессильно опустив голову на грудь, он прошептал: "Уйди, не мучай!"
За окном раздались медленные, унылые удары церковных колоколов.
По щекам царя Ивана поползли слезы, но он вдруг вскочил, смахнул их.
- Александра! - тихо прошептал он. - Александра!
На лице его заиграла улыбка.
Осторожно, на носках он стал прокрадываться в ту комнату, где забывались им все печали, все заботы, даже и его царский сан.
III
Царь Иван Васильевич с нетерпеньем ждал вызванных им брата царицы Афанасия Нагого и Богдана Бельского. По-праздничному нарядно одетый, гладко расчесанный на прямой пробор, с подстриженной слегка бородой, он обернулся к иконам, помолился. Расправил мускулы, потянулся, посмотрел на себя в зеркало.
"Нет! Я не стар. Теперь я вижу, что силен я, что могу быть возлюбленным юницы..."
"Теперь я отпущу Александру. Пускай вернется в свой дом. Мало пользы от Суламифи игуменье Вознесенского монастыря. Схима не для нее. Не место розе в ледяном погребе".
На лице Ивана Васильевича появилась добродушная улыбка.
"Черничка заслужила себе свободу. Она победила его старость, она зажгла в нем пламень былой молодости. Любая жизнь, она не знает греха; в своей кротости она смелая, - трудно предугадать ее порывистые ласки. Они неожиданны и дерзки. После них же она снова не Суламифь, а богомольная черничка, либо невинная боярышня из строгого отцовского терема. Тогда с нее можно рисовать святую деву".
"Такою же была Анастасия, - думает царь. - Все думали, что она глупая овечка. Как они ошибались!"
Ни с кем так счастлив в любовных утехах не был он, царь, как с Анастасией. Никто не мог так забывать о его царском величии и владычествовать над ним, как Анастасия. Ни перед кем он не чувствовал себя таким маленьким, обыкновенным, как перед покойной ангельски невинной царицей Анастасией. В своей хрупкости, кажущейся бестелесности, никто не обладал такою властью над царем и никто так хорошо не распознавал ближних к царю людей, как она. Первая она заподозрила в двуличии Курбского. Не она ли предупреждала его, царя, о ненадежности князя...
"Надобно убрать скорее Александру, - сокрушенно вздохнув, думает царь. - Не подослал ли ее мне сатана, демон? Она - опасна в своей красоте, в греховной привлекательности. Завтра же отошлю ее в родительскую вотчину".
Вспомнил время, проведенное с ней, и сердце сжалось от тоски. Опять помолился на иконы: "прости меня, грешного!"
Постучали в дверь.
Афанасий Нагой и Богдан Бельский. Оба низко поклонились царю.
- Ты нас звал, государь?
- Жалуйте! Садитесь.
Размашистой походкой стал он ходить из угла в угол по горнице.
- О чем поведу беседу с вами, - держите втайне.
- Клянемся, батюшка государь!
- Слушайте. Не могу помириться я с утратою Нарвы да Иван-города. Море Западное, Балтийское, нам нужно вернуть. Без него царству Русскому тягота великая. Поведал мне заморский врач Роман Елизарьев*, будто в Лондоне, в королевиной семье, невеста мне есть... Хочу породниться с английской королевой...
_______________
* Р о м а н Е л и з а р ь е в - доктор Роберт Якоби.
Афанасий Нагой и Богдан Бельский в страхе вытянулись на месте, подумав: "Не помутился ли разум у батюшки Ивана Васильевича?"
- Что вы на то мне скажете? - сощурив глаза, спросил царь. - Ну!
Стал говорить Бельский; от страха у него зуб на зуб не попадал; заикаясь и задыхаясь, он пробормотал:
- Доброе дело... государь...
- Ну, а ты что же, Афанасий, молчишь? - строго спросил царь.
Нагой, набравшись духа, прошептал:
- Помоги тебе господь...
- Дурак! - громко рассмеялся царь. - А как же твоя сестра, матушка царица Мария? Отвечай. Брат ты ей или нет?!
- Бог спа... сет... - совсем растерявшись, пробормотал Афанасий.
- Кого бог спасет? - широко раскрыв глаза, смотрел на Афанасия Нагого царь.
- Не ведаю, государь... - со слезами в глазах, простонал Нагой.
- А я знаю! Спасет бог - Нарву, Западное море!.. Глупец! - вскрикнул царь, застучав посохом об пол. - Пора бы тебе, Афонька, разума набраться. А позвал я вас не попусту. Пойдите-ка к тому дохтуру Роману Елизарьеву и выспросите у него с умом, по порядку, все надлежащее о той девке, королевиной племяннице, о которой он мне сказывал. А после того доложите об его ответах мне. Да смотрите, не пророните ни слова о том, что вы посланы к нему мною. Бражничайте с ним и беседуйте, выпытывайте. А ко мне пришлите дьяка Писемского Федора. Жду его. Дело есть.
Бельский и Нагой ушли.
Оставшись один, царь рассмеялся, вспомнив, в какое недоуменье привел он Нагого. Снял со стены гусли и стал на них играть заунывную духовную песнь.
Мысли опять об Александре. Она очень любит, когда царь играет на гуслях. Слушает и тихо подпевает звону гусельных струн.
Пришел дьяк Посольского приказа Федор Андреевич Писемский, седобородый, полный, степенный человек. Отвесив царю земной поклон, Писемский стал ждать, что скажет ему царь, продолжавший играть на гуслях, как будто не замечая его.
Сделав сильный удар пальцами по струнам, Иван Васильевич стал во весь рост.
- Гляди на меня, Федор, - могу ли я быть женихом? - спросил он. Огляди меня со всех сторон. Не помолодел ли я в последние недели?
Писемский, почтительно склонив голову, тихо ответил:
- Государю все дозволено, коли то на пользу царству. Не токмо я, но и все слуги при твоем дворе видят, что молодеешь ты в последнее время, и милостивее ты стал к нам, малым сим! Господь молодит тебя на счастье Руси.