Митрополит замахал руками на Афанасия:
- Уходи, ради бога! Не смущай меня! Нечего мне тебе советовать, да и не к лицу мне с тобой о государевых делах судить... Уходи, да так, чтоб никто не видел, что у меня ты был. Господь с вами, с Нагими!.. И другим своим родичам закажи, чтоб не ходили ко мне.
Нагой озадаченно почесал затылок.
- Батюшка, чтой-то с тобой?
Митрополит поднялся с кресла и стал спиной к Нагому.
- Уходи, говорю... Не смущай! Не хочу я знаться с тобой!
Нагой помялся-помялся на месте, а потом сказал:
- Благослови меня на дорогу, владыка...
Митрополит обернулся лицом к Афанасию и, с сердцем тыкая пальцами, сложенными для крестного знамения, в лоб Нагому, громко проговорил:
- Не ходи больше ко мне! Не надо! Государь знает, что делает.
Обиженный, раздосадованный Афанасий вышел из митрополичьих покоев. Во дворе на него набросились зубастые псы. Еле отбился от них.
Польские власти, узнав, что пленный Игнатий Хвостов был при царском посольстве к папе, отдали его в холопы владелице замка "Стара Весь" красавице-вдове Софии Каменской, не обменяв его на своих пленных.
Когда его впервые привели к ней, она только что вернулась с охоты на оленей. Окруженная псарями и ловчими, она сидела верхом на стройном, сверкавшем белизною коне. Ее красивые черные глаза остановились на пленнике с веселым любопытством.
- Какой красавец! - сказала она по-польски окружавшим ее панам, не подозревая, что пленник понимает ее.
- Из него выйдет прекрасный дровосек, - насмешливо произнес сидевший на коне поодаль от нее нарядно одетый пожилой пан.
На Игнатии был изодранный в боях кафтан; сапоги стоптанные, ветхие. На голове ничего не было. Пышные, вьющиеся белокурые волосы его красиво обрамляли лоб. Игнатий держался с достоинством, слушая произносимые по его адресу слова.
- Накормите его, дайте ему вина, сводите в баню, да чтобы он одежду сменил... У пани Каменской не должно быть слуг в лохмотьях. Это не к лицу владелице древнего замка...
Сказала это и исчезла вместе с провожатыми своими в глубине парка.
Слуги повели Хвостова в людские избы. Нашелся один парень, говоривший хорошо по-русски, некогда жил он в Москве, служил у князя Мстиславского, а потом бежал к себе на родину. Звали его Лукаш.
- Хорошая у тебя хозяйка! Добрая. Веселая. В замке то и дело устраивает она богатые пиры. А если бы ты попал к соседу нашему, хорунжему Бенедикту Манюшевич, то едва ли прожил бы до будущего лета на белом свете. Жестокий он, бессердечный. Выжимает из пленных все соки.
Хвостов сдержанно ответил:
- Бог вершит нами всеми по умыслу своему. Мы только смиренные слуги его.
Лукашу понравился кроткий, спокойный ответ Хвостова. Он по-дружески стал за ним ухаживать. Накормил его, дал ему вина, свел в баню, а затем облек его в новый кафтан, шаровары и сапоги, приговаривая:
- Есть и московиты - добрые люди, не злодеи.
С этого дня Игнатий стал усердно выполнять все работы, которые ему поручали: колол дрова, возил воду, плотничал. Его усердие снискало ему общее благоволение со стороны десятников.
Во время отдыха он гулял в окрестностях замка, стоявшего на высоком холме.
Вокруг замка было разбросано несколько деревень. Иные ютились на холмах, иные - по сторонам дороги. Часто деревушки утопали в зелени лип, тополей, верб. Хаты отделялись одна от другой высокими плетнями. Издали деревни имели вид зеленых рощ, над которыми возвышались колокольни костелов, светлые стены усадеб, сверкавшие на солнце своею белизной. Деревушки бедные, обнищалые.
Игнатий с большим любопытством присматривался к местности. Он останавливался перед "божьей мукой"* при въезде в деревню. Вспоминал Москву, окружающие ее селенья, часовенки с древними иконами.
_______________
* "Б о ж ь я м у к а" - распятие.
Иногда он спускался по склонам холмов, покрытых халупами, к речке. Подолгу глядел в прозрачную воду, омывавшую многоцветные камешки, следил за игрой серебристой плотвы, а сам уносился мыслями к дому Никиты Годунова, вспоминал Анну, и делалось ему так тяжело на душе, так грустно. "Неужели никогда не увидимся?"
Но не выходило из головы у него и то, о чем ему сказал князь Курбский, об Агриппине и монастыре близ Устюжны Железнопольской. Неужели, в самом деле, это правда? Неужели его мать жива?
Он видел, как женщины собирались у деревянного сруба колодца с "журавлем", как доставали они воду из колодца, наполняли бадьи и, весело перекликаясь, расходились по домам. Иногда они останавливались и с любопытством следили за ним, русским пленником. "О чем так крепко задумывается красавец?" Они подсылали своих детей с лепешкой или хлебом к нему, в их глазах светилось сострадание.
Игнатий благодарил их кивком головы. Они отвечали ему тем же.
В разбросанных вокруг замка рощах по ночам раздавались неумолкаемые трели соловьев. Невольные слезы выступали на глазах Игнатия, когда он прислушивался к их пенью.
Опять - Анна! Опять душа тянется к ней, такой далекой и такой близкой.
С соловьиным пеньем соперничает однообразное стрекотанье коростеля и хриплый крик бекаса, напоминая подмосковные деревенские теплые летние вечера.
"Как мог Курбский сменять родину на чужую землю?"
Однажды, когда Игнатий работал на водяной мельнице, у подножья холма, на котором стоял замок, к нему приблизилась на коне сама пани Каменская.
Он почтительно поклонился ей. Она приветливо кивнула ему в ответ.
Она была одна. Обратившись к мельнику, она спросила его, - не знает ли он человека в окрестности, который мог бы позолотить ей отцовский ларец.
Мельник ответил, что он не знает такого человека.
Тогда Игнатий сказал, что ему знакомо это ремесло; его научили монахи в монастыре, где он некоторое время жил.
- Так ты понимаешь наш язык? - с удивлением спросила она.
- Немного, - покраснев, как девица, ответил Игнатий.
- Если ты способен к тому ремеслу, то должен позолотить мне отцовский ларец, - сказала она, слегка склонившись с коня в его сторону.
Игнатий поклонился.
- Вечером ты придешь ко мне... - сказала она и помчалась на коне по дороге к замку.