Настал день - все это осталось позади Игнатия.
Его нога ступила на родную, русскую землю. Это был для него день великой радости. Он с восхищением окидывал взглядом открывшееся перед ним пространство.
Он стоял на высоком холме. Отсюда была видна извилистая, уходящая вдаль, сверкающая в лучах полдневного солнечного сияния река. Среди ярко-зеленых лугов, красуясь белизною своих стен, высилась сельская церковка, стиснутая крохотными избами, сбившимися вокруг нее в кучу: словно они спасались от неприятеля, угрожающего им со стороны соседнего, беспокойного польского царства. Так подумалось Игнатию, потому что и в литовских деревушках ему приходилось много всего слышать о мародерстве наемников короля Стефана - немецких, венгерских и разных других ландскнехтов. Было известно, что Баторий не брезговал брать к себе в войско всяких бродяг, заведомых воров и убийц. Они никого не боялись, никого не слушали, сам король ничего не мог поделать с их воровским разгулом. Знал Игнатий и то, что при всяком нападении на русские села и города народ набивался в церковь или собор, прячась за их стенами от налетчиков и поражая их из своего укрытия стрелами и огнем.
Игнатий облегченно вздохнул, почувствовав, что он, действительно, опять на родине, когда до него донесся торопливый, звонко разносившийся по равнине звон колокола с церковной вышки, когда увидел внизу около реки стадо коров, охраняемое босыми, весело перекликавшимися русскими ребятишками.
Русь - великая, родная Русь - в этом удаленном от Москвы уголке своем представилась Игнатию такою спокойною, простою, мирно зеленеющей, как будто все, что творится в иных ее пределах - случайное, навязанное ей со стороны завистников, и что даже около неприятельского рубежа она хранит гордую мысль о своей неумирающей силе, о своем счастии в будущих временах. Вот откуда и ее простота, и мученическая терпеливость - от сознания прочности своего существования.
Снял свою шапку Игнатий, поклонился на все четыре стороны, помолился, обратив лицо к сельскому храму, и стал спускаться с холма по извилистой тропинке вниз.
В деревне он заночевал, а затем по дороге, которую ему указали крестьяне, двинулся в дальнейший путь. Его обеспокоила весть, которую ему поведали в деревне, будто царь убил своего сына, а после того тронулся умом, что государством правят бояре, а от сего великие раздоры идут в Москве.
Крестьяне говорили, что рассказал это один монах, пробиравшийся к польскому рубежу из Новгорода.
Одно его смущало, - что рассказывал это мужикам новгородский монах. В Новгороде духовенство ненавидело царя, да и вообще все духовенство на Руси не жалует царя своим благоволением. Они не могут простить ему, что на последнем церковном соборе царь посягнул на отчуждение у них в пользу мелких, бедных дворян - церковных земель. Царь говорил тогда: "Вы покупаете и продаете души нашего народа. Вы ведете жизнь праздную, утопаете в удовольствиях и наслаждениях, дозволяете себе ужаснейшие грехи, вымогательства, взяточничество. Ваша жизнь изобилует кровавыми грехами: грабительством, обжорством, праздностью, содомским грехом..." Игнатий знал, как после этого собора попы и монахи обозлились на царя, мешали даже его женитьбе.
Игнатий постарался отогнать от себя мрачные мысли о царе. Он наслаждался смолистым, священным бальзамом, входившим в грудь запахом сосен русского хвойного бора; чувствовал себя как дома в этих лабиринтах узких, окаймленных прямехонькими стволами сосен проселков; радовался щебетанью лесных пичужек, стуку дятлов, кукованью кукушек... Все это, давно знакомое, знакомое с самого детства, теперь зеленело и звучало по-новому для Игнатия, проникнутого неизреченною любовью к родине, от которой он столько времени был насильно отторгнут, о которой столько времени тосковал во вражеской неволе.
О пани Софии Каменской теперь было неприятно, тяжело вспоминать. Анна! Анна! Родная, ласковая девушка в его уме застилала теперь своею красотою всех красавиц иноземного царства. Прочь они все! Опять он увидит ее, свою единственную Анну!
При воспоминании о любимой девушке грудь ему стиснуло горячее нетерпение поскорее ее увидать. Он готов был пуститься бежать по дороге к Москве. Все вдруг озарилось в нем чувством безграничного счастья... Вот он, в обветшалой, изодранной в дебрях одежде, почти босой беглец из плена, никогда не испытывал такого довольства собой, такой сладкой гордости, да, он богаче всех богачей!.. В его душе величайшее в мире богатство любовь! Она окрашивает небо в мягкий розовый свет, темную чащу хвойного бора она осыпает красными, ярко-золотистыми, лиловыми, шелково-белыми цветами, источающими нежный запах, запах ее шеи, ее волос. Вот какова его любовь! Не удивляйтесь же, люди, что он в своем рубище горд своим счастьем, что он презирает богатую пани Каменскую, что он считает ее глупою, коли она возомнила затмить своею красотою красоту Анны... Несчастная!
"Игнатий, прибавь еще шагу! Торопись, она ждет тебя!"
Ему кажется, что эти слова ему нашептывают со всех сторон какие-то невидимые добрые духи.
И он ускоряет свой ход по дороге к горячо любимой Москве.
Ермак и его есаул Иван Кольцо, разбив войско татарского царя Кучума, овладели на берегу Иртыша главным городом татарского царства - Сибирью. Кучумово войско билось стойко, отчаянно, Ермак одержал большую победу, выполнив наказ Строгановых, которые перед походом сказали ему:
- Иди, очисти землю Сибирскую и выгони безбожного салтана Кучума!
Начав поход 1 сентября в ладьях, нагруженных легкими пушками и "семипядными" пищалями, съестными припасами и снарядами, казаки к 26 октября с боями подошли к столице Кучумова царства и утвердились в ней.
На самом высоком берегу Иртыша раскинулся город Сибирь, укрепленный с одной стороны крутизной, глубоким оврагом, с другой - тройным валом и рвом. Не легко было овладеть им, но лихие казацкие воины, не щадя своей жизни, взяли его и угнали далеко в тайгу Кучумово войско и самого его царя Кучума.
Богатая добыча досталась казакам: золото, серебро, азиатские парчи, драгоценные камни, меха... Все это Ермак разделил поровну между своими воинами.