Потом возвысил Макарий голос и возвестил: «Яко есть твоя держава и твое царство, так да будет хвала и честь Богу Отцу и Сыну и Святому Духу ныне и во веки веков», — после чего возложил на Ивана Крест Животворящий на цепи царской, бармы царские на плечи его и венец Мономахов на голову его. А как возложил венец, так грянуло новое многолетие, на этот раз государю и царю Всея Руси Иоанну Васильевичу, да такое, что содрогнулись стены храма, а вслед за этим ударили колокола храма Успения, их подхватил перезвон других церквей московских, и понеслась благая весть по всей Земле Русской.
А как отслушали божественную литургию, Иван сошел с амвона и торжественно пошел один по середине прохода, ступая с бархата на камку, с камки на бархат, отвечая благосклонно и с легкой улыбкой на поздравления и славословия бояр. И руки его были чуть раздвинуты в сторону, и ближайшие к нему падали на колени и те руки целовали. А что иные ныне пишут, будто бы держал он в руках державу и скипетр, то те врут непотребно, такого не было.
У дверей, загодя туда пробравшись, стояли уж мы с дядей Михаилом Глинским. Держал тот огромную мису с деньгами золотыми, подперев ее животом своим знатным, и как подошел к нам Иван, я первым делом прицепил к поясу его кинжал, а потом стал осыпать его теми деньгами, и продолжал то же на крыльце, пока деньги не кончились. Народ, истомившийся долгим ожиданием, взорвался криками приветственными, и Иван кивал на обе стороны милостиво.
Из храма Успения отправились мы торжественно сначала в храм Михаила Архангела, где выслушали литургию над гробницами предков наших и где через крестное знамение Иван их благословение получил, а затем в храм Благовещения, где Иван отдал себя под защиту Пресвятой Богородицы. И в обоих храмах, в преддверии и на выходе, осыпал я Ивана дождем из монет золотых, по три мисы каждый раз, так что у меня даже руки заболели.
Сев же за стол пиршественный, услыхали мы с улицы крик, от которого кубки, еще пустые, зазвенели. Послали молодого Ивана Шуйского проведать, в чем дело, и, вернувшись не скоро, тот рассказал, что, как ушла стража, так народ московский бросился к храмам и не токмо все монеты собрал, но и место царское в храме Успения разобрал, а поволоку золотую на лоскуты порвал, как кричали, на память, а скорее, на пропой. Людишек при этом потоптали сорок девять человек, из них насмерть всего пять. Иван, а вслед за ним и мы все над рассказом долго смеялись, и Иван явил первую милость царскую, повелев никакого розыску не делать и виноватых в разбое не казнить.
* * *Между тем в Москву стали съезжать невесты царские. Их по указу государеву доставляли на ямских лошадях с малым сопровождением, но вслед им по укатанным зимникам потянулась вся их родня, и ближняя, и дальняя, все надеялись при счастливом выборе обрести великую милость, шапки боярские и местечки хлебные для кормления. И столько их было, что, казалось, вся Русь в гости к Москве пожаловала. Все искали места у престола царского и готовы были на все по слову государеву, тогда и возникла у Ивана мысль о воскрешении дедовской традиции — Соборов. Всей этой толпе страждущей Иван повелел расселяться, где кто приткнется, а девицам отвел палаты обширные в Кремле. Явились они числом одна тысяча восемьсот девяносто две, потому селить их пришлось в некотором стеснении, по двенадцати на палату.
Проводить первый отбор Иван поручил боярам своим ближним, дяде Михаилу Глинскому, князьям Андрею Шуйскому, Михаилу Воротынскому, Василию Серебряному и Ивану Мстиславскому, мужам степенным, но не дряхлым, способным оценить красоту девичью. Ближайших же советников своих отставил, Алексея Адашева — за молодость, а Сильвестра — за сан священнический и за излишнюю подозрительность к женскому полу, в котором тот видел сосуд дьявольский.
Сам же Иван в выборе не участвовал, ибо ему это было невместно. Мне тогда казалось, что Иван к женитьбе не то что остыл, но равнодушен сделался. И о женщинах, Сильвестра, видно, наслушавшись, заговорил недобро: «Что есть женщина? Сеть для мужей». Или: «Что такое женщина? Гнездо ехидны». Или: «Мудрец ежедневно благодарит Господа Бога, что он создал его русским, а не варваром, человеком, а не животным, мужчиной, а не женщиной». Но это уже не от Сильвестра, а из какой-то книги светской, а из какой, я не помню.