Действительно, сильный был пожар, нам его из Воробьева, с горы, хорошо было видно. Позже говорили, что тогда, не считая нас с братом, тысяча семьсот семей осталось без крова, не мало, конечно, но и не так чтобы много по русским меркам и московскому многолюдству.
Говорили еще, что случился тот бунт из-за прошлогоднего неурожая, отощал народ к весне, оттого и озверел. Об этом ничего сказать не могу, я урожаем никогда не интересовался, да и Иван с боярами до столь мелких и низких вещей не опускались.
Слышал я и такой рассказ, что началось все со ссоры рыбной торговки Маланьи с немецким купчишкой. В ссору постепенно вовлекались все новые торговки, дошло до рукоприкладства, и, когда изрядно помятый купчишка выбрался из толпы и побежал в свою слободу, навстречу ему уже неслись толпы московских людей и московских гостей. Русский человек любопытен, он всегда готов побежать вслед за соседом, даже не зная куда, но надеясь на веселую потеху или легкую поживу. А как добегает, так сразу же, не спросясь и не разобравшись, ввязывается в спор ли, в драку ли, а то и в грабеж. Так и тут пошло дело: костромичи на псковичей, нижегородцы на рязанцев, а все вместе на москвичей, которых на Руси почему-то дружно не любят.
Я давно заметил, что любой бунт на Руси имеет причины самые ничтожные и чем бессмысленней причина, тем кровавее бунт. Посему заключаю, что версия с Маланьей представляется наиболее возможной.
Но то еще был не бунт. Была кричащая и распаленная дракой толпа. Это как пожар в тихую погоду, вспыхнет поначалу сильно и с треском великим, а как выгорит, так и опять тишина. Чтобы разгорелось да дальше понеслось, ветер нужен. Тем ветром налетела молва о колдовстве, о том, что лихие люди вражьим наветом вынимали из человеческих трупов сердца, мочили их в воде и тою водою кропили московские улицы, оттого и пожары, и неурожай, и озлобление обычно добрых и покладистых рыбных торговок. А повадки лихих людей известны: наш, русский, кистенем душегубствует, южный, степной человек арканом полонит, а исподтишка, наветом да колдовством — то люди с западной стороны, от них все беды русские.
Примчался гонец к царю, донес о смуте, и повелел Иван сделать розыск, послал в Москву бояр: дядю нашего Юрия Глинского, Григория Захарьина-Юрьева, дядю царицы, да Ивана Федорова с Федором Нагим. Едва появились они перед толпой у храма Успенья в Кремле, как уж крикнул кто-то, что вот он главный враг, и указал на Глинского. И народ дружно загалдел: вестимо, кто главные иностранцы в Москве, то — Глинские, что явились из Литвы, оплели царя на погибель народа православного, а главная ведьма у них — старая княгиня Анна. Услышав эти крики страшные и вопли против его матери и всего их рода, князь Юрий Глинский бросился в храм под защиту алтаря, но и оттуда выволокли его злодеи, христианский образ потерявшие, долго били дубьем, а как забили, так повлекли труп его по земле и бросили на торгу на съедение собакам. О, несчастный дядя Юрий! Опять Юрий, что же за напасть!
Тут-то и начался настоящий русский бунт. Пошли громить палаты Глинских, разграбили и дома, и кладовые, и амбары, а что не смогли вынести, то разломали, что сломать не смогли, то подожгли, не боясь вызвать новый пожар великий. Побили до смерти множество дворян и слуг Глинских, которых выволакивали из всех щелей, досталось и людям совсем невинным, которые лишь обличием или выговором чуть походили на иностранцев. А разгорячившись кровью и вином из погребов боярских, посягнули на дворец царский и много добра оттуда умыкнули.
Обо всем этом мы узнали от Григория Юрьевича Захарьина, который прискакал в Воробьево в одиночестве, без шапки и в кафтане изодранном. Он рассказал и о речах подстрекательских и прямо указал на Шуйских, что-де отыгрываются они за недавний позор, а мы с ним согласились по давней нелюбови к этому роду. О, как мы были слепы, как наивны! Только теперь я ясно читаю те давние события! То не Шуйские были, хотя и без них, конечно, не обошлось, те любой дырке затычка, любой затычке молоток. То Захарьины в первый раз принялись воду мутить, обидно им стало, что царь Иван обошел их в пользу Глинских, не захотел давать новой родне первенства над старой. И решили они одним ударом уничтожить всех Глинских и самим занять все ближние места возле царя. Полугода не прошло, как их из грязи вытянули, и вот те на!
Ночь прошла в волнении, но на следующий день, видя, что все идет своим чередом и бунт не разрастается, мы немного успокоились. Иван никаких действий не предпринимал, да и затруднительно было что-либо предпринять. Стража государева была тогда невеликой, а бояре и дети боярские со своими людьми бросились свои имения в Москве спасать, а иные, у кого их не было или не осталось, те попрятались. На третий же день, утром, увидели мы толпу преогромную, ползущую из Москвы по дороге Калужской к Воробьевым горам, и другую толпу, пылящую со стороны Драгомилова. Иван ободрился: «То народ мой одумался и вины свои несет!» И мы вместе с царицей возликовали и вознесли благодарственные молитвы. Но тут донеслись до нас крики: «Глинских! Глинских давай! На плаху! И Анну, ведьму хвостатую! В огонь ее!» — и чуть позже увидели мы лица озверелые, руки, воздетые с дрекольем, а где и с пищалями.