Наконец, еще одно соображение: Адашев и Сильвестр, умные и одаренные политики, разумеется, могли через некоторое время после начала конфликта с Ливонией, когда стало ясно, что Великое княжество Литовское и Польша будут в этой войне противниками России, убедиться в бесперспективности этой войны (что было правдой) и советовать царю найти пути, чтобы с честью выпутаться из тяжелой ситуации.
Они могли выступать против авантюризма в ведении Ливонской войны. Ведь война эта к тому же была, видимо, непопулярна. Свидетельство - фольклор. Он часто поминает взятие Казани, в нем народ видел основную заслугу Ивана Грозного; но ни в одной песне нет ни слова о Ливонской войне.
Однако защита умеренности в проведении политики на западе не означает обязательно стремления к активности на юге и востоке. Чувство реальности вряд ли позволило бы Сильвестру и Адашеву настаивать на продолжении на юг прежнего восточного направления внешней политики. Они должны были не хуже позднейших историков знать, что за спиной крымского хана стояла могучая Османская империя, одна из самых сильных военных держав мира. Только оборона, - никаких наступательных действий против Крыма - этот вариант внешнеполитической ориентации был единственно возможным. Недаром в посланиях Курбскому царь Иван не решился повторить ложь о том, что Адашев ссорил Россию с крымским ханом, а обвинял своих прежних советников лишь в сопротивлении западному варианту внешней политики.
Чтобы разобраться в причинах падения Избранной рады, обратимся сначала к двум самым осведомленным, хотя и не самым объективным свидетелям: Ивану IV и Курбскому. Удивительно: расходясь в оценках фактов, эти два противника сходятся в самих фактах.
Иван Грозный связывает свой разрыв с советниками со смертью первой жены - царицы Анастасии, прямо обвиняя вчерашних временщиков в убийстве: “А и з женою вы меня про что разлучили? Толко бы вы у меня не отняли юницы моея, ино бы Кроновы жертвы (жертв свирепому древнегреческому богу времени - Хроносу. - В. К.) не было”. В другом же послании царь обвиняет своих противников в том, что они желали смерти Анастасии и сравнивали ее с Евдоксией, византийской императрицей, гонительницей одного из “отцов церкви” - Иоанна Златоуста.
В свою очередь Курбский в “Истории о великом князе Московском” говорит, что еще при жизни Анастасии ее братья “клеветаша” на Сильвестра и Адашева и “во уши шептаху заочне” доносы (“сикованции”) и обвинения против них. Он гневно называет Захарьиных “нечестивыми губителями тамошнего царства”. После смерти Анастасии они же обвинили Сильвестра и Адашева в том, что царицу “счеровали (околдовали. - В. К.)... оные мужи”. Видимо, эти обвинения побудили Эйзенштейна ввести в свой фильм эпизод, в котором специалист явно ощутит фальшь: зловещая старицкая княгиня Ефросинья (С. Бирман) подсыпает яд очаровательной царице Анастасии (Л. Целиковская).
На чем могли основываться обвинения в околдовывании или отравлении Анастасии? Заметим, что царь Иван обвинял Сильвестра и Адашева не только в смерти Анастасии, но и в пренебрежении к ней. В плохих отношениях с деятелями Избранной рады были родственники Анастасии - Захарьины, что ярко проявилось в дни болезни царя. Мелкие неудовольствия и придворные ссоры между Захарьиными и временщиками после смерти царицы, должно быть, приобрели в глазах царя зловещий оттенок. Ведь смерть близкого человека всегда заставляет вспоминать и свою вину перед ним, и вины окружающих. Что же касается царя Ивана, то он всегда особенно охотно припоминал чужие вины. То, что казалось нормальным, когда речь шла об общении с живым человеком, воспринималось совсем по-другому, когда близкого уже нет в живых. Импульсивная натура царя Ивана могла гипертрофировать эти события.
Однако раздоры из-за Анастасии, видимо, стали лишь последней каплей в разладе между царем и советниками. Именно охлаждение в отношениях, разочарование в Сильвестре, Адашеве и других деятелях правительственного кружка могли заставить Ивана IV поверить вздорным обвинениям. Между ними и царем возникла психологическая несовместимость. И Адашев, и Сильвестр, и их сподвижники были людьми очень властными, с сильной волей. Но крайне властолюбив был и царь Иван. Как человек, легко поддающийся впечатлениям, быстрый в переходах от симпатии к антипатии, царь Иван мог какое-то время терпеть подчинение чужой воле, находя даже в нем своеобразную прелесть: так-де я самовластен, что могу даже себе позволить слушаться советов подданных.