Поражает память царя. Он явно наизусть цитирует в обширных выдержках Священное писание. Это видно из того, что библейские цитаты даны близко к тексту, но с разночтениями, характерными для человека, воспроизводящего текст по памяти. Цитаты эти так обширны, что Курбский даже иронизировал над тем, что царь цитирует не, как принято, отдельными строками и стихами, а "зело паче меры преизлишно и звягливо, целыми книгами, паремъями (обширными отрывками. - В. К.), целыми посланьми". Впрочем, и сам Курбский признавал, что знает царя как человека, "священнаго писания искуснаго".
Думается, сочетание больших природных способностей, интеллектуальной и литературной одаренности с властолюбием способствовали развитию в царе Иване некоего "комплекса полноценности", превосходства над жалкими "людишками", не знающими того, что ведомо царю, не умеющими так выражать свои мысли, как умеет царь. Не только отсюда, но, возможно, и отсюда проистекало глубокое презрение царя к людям, стремление унизить их достоинство.
Умение царя взорвать литературный этикет средневековой письменности ярко проявилось в его переписке с Курбским. Курбский был, несомненно, очень талантлив, но оставался целиком в рамках литературной традиции. Он в совершенстве владел стилем средневековой риторики, подчас даже переходя к своеобразной ритмической (или, быть может, слегка тронутой ритмом) прозе. Вот, например, отрывок из его первого послания царю Ивану (чтобы подчеркнуть ритм, я позволил себе чисто условно разбить его на строки)
Почто, царю,
силных во Израили побил еси
и воевод, от бога данных ти
на враги твоя,
различными смертьми расторгл еси
и победоносную святую кровь их
во церквах божиих пролиял еси
и на доброхотных твоих
и душу за тя полагающих
неслыханные от века муки и смерти
и гоненья умыслил еси,
изменами и чародействы и иными неподобными
облыгая православных
и тщася со усердием
свет во тьму прелагати
и сладкое горько прозывати?
Что провинили пред тобою
и чем прогневали тя
кристьянскии предстатели?
Царь Иван тоже владел стилем средневекового "плетения словес". Не менее четкий, чем у Курбского, ритм слышен в таких строках царского посланиях
Ты же, тела ради,
душу погубил еси,
и славы ради мимотекущие,
нетленную славу презрел есн,
и на человека возъярився,
на бога возстал еси.
Торжественно звучит будто выкованная из металла речь царя:
"Не дожидаютца грады Германские бранного бою, но явлением животворящего креста поклоняют главы своя".
И сразу вслед за этим пассажем, писанным самым высоким стилем, словно видишь усмешку царя Ивана:
"А где по грехом, по случаю, животворящего креста явления не было, тут и бой был. Много отпущено всяких людей: спрося их, уведай".
В другом случае длинное рассуждение со ссылками на учение фарисеев, с цитатой из апостольских посланий внезапно заканчивается грубой и разговорной фразой:
"Что же, собака, и пишешь и болезнуешь, совершив такую злобу? Чему убо совет твой подобен, паче кала смердяй?"
Грубость выражений царя Ивана исключительна, но она стилистически оправдана, ибо разрушает этикет. Так, царь Иван нарочито снижает высокую патетику Курбского.
"Уже не узриши, мню, лица моего до дни Страшного суда", - пишет царю Курбский.
"Кто бо убо и желает таковаго ефиопскаго лица видети?" - отвечает Иван IV.
Характерно в этом плане второе послание Грозного Курбскому, то, где шла речь о "градах Германских". Послание это было написано (или, вернее, продиктовано) в особо приятной для царя Ивана обстановке. В 1577 году русские войска, которыми на этот раз командовал сам государь, взяли в Ливонии город Вольмар, тот самый, из которого отправил свое первое послание Курбский. Да не просто отправил, а с вызовом подчеркнул: