Подьячий трясся от страха и, то и дело крестясь, вскидывал на розмысла умоляющий взгляд.
— Не токмо ты, а и яз за цидулу сию живота лишусь. Опамятуйся!
И, окончив цидулу, упал на колени перед киотом.
— Перед Богом пророчествую: не по-твоему будет, а како велось, тако застанется.
Он долго и обстоятельно доказывал, что царь, прочтя челобитную, немедля бросит в темницу обоих, а хлеба холопям всё равно не даст.
— И при былых великих князьях посещал Господь землю московскую. А князья и монастыри, да и сами митрополиты, зерно то зело берегли, сдожидаючись, покель можно до самого вершинного края цену ему поднять.
Ему удалось наконец убедить Василия не посылать сейчас челобитную, а припрятать её и дождаться удобного случая.
Далеко от вотчины опального князя Сабурова Выводков обогнал отряд.
Встревоженные людишки повыскакивали из клетей поглядеть на бешено мчащегося по починку всадника.
Василий остановился у бора и, спрыгнув с коня, скрылся в овраге. В покосившейся клети он не нашёл никаких признаков жизни. На ворохе перегнившего сена дремала сова. Почуяв человека, она в страхе метнулась в угол, забилась под подволокой и, вырвавшись в оконце, слепая от света, заплакала где-то высоко над головой. На полу, покрытые плесенью, валялись забавы Ивашки. В источенном брюхе деревянного конька тоненько попискивал мышиный выводок.
В полумраке повлажневшими глазами шарил Василий по сену. Какая-то непонятная сила толкала его подойти ближе. Он сделал шаг и, опустившись на колени, разобрал тряпьё.
Холодея от ужаса, розмысл отпрянул в сторону: на него глядел оскалившийся человеческий череп.
У клети толпились холопи, не смея переступить через порог.
Выводков уткнулся лицом в тряпьё и не шевелился.
— Да то ж рубленник Васька, — шептались людишки и тихо звали: — Василий, а Вася! Опамятуйся, Василий!
Не дождавшись ответа, они, преодолевая страх, вошли в клеть и вывели розмысла на воздух.
К бору скакал отряд.
Ондреич ворвался в кучку людей, окруживших Василия.
— Лихо? — взволнованно спросил он, ни на кого не глядя.
— Где взяться добру?…
Дети боярские остановились на ночлег в починке.
Розмысла увёл к себе в избу знакомый рубленник.
Разговор не клеился. Гость сидел понурясь и как будто чего-то ждал. У порога переминался с ноги на ногу подьячий.
— Мор, сказываешь?
— Он, батюшка, он, окаянный!
Ондреич с глубокой печалью поглядел на Выводкова.
— Пошли бы мы, дьяк.
— Пошли, Ондреич…
Но ни розмысл, ни подьячий не двинулись с места.
— Тако вот, — протянул хозяин, чтобы что-нибудь сказать.
— А коли померла? — усиленно зажевал ус подьячий.
— Кланя-то? Да, почитай, вскорости после отхода князя в украйные земли.
Рубленник забарабанил пальцами по столу и насмешливо поморщил нос.
— Чаяли — при служилых вздохнём повольготнее. Ан нет! Не с чего радоваться и ныне.
Он помолчал и перевёл разговор на покойницу.
— Всё тебя поминала… Обернётся, дескать, домой, ужо заживём. Слух ходил, что сам великой князь примолвил тебя!
Подьячий присел к столу и, сжав руками грудь, упавшим голосом выдавил:
— А мальчонка?
— Ивашка-то?
Хозяин перекрестился на потрескавшийся от сырости образок.
— Множество татарва крымская в полон людишек угнала.
Василий съёжился, точно от жестокого холода, и натянул на голову ворот кафтана.
Подьячий склонился к уху рубленника.
— А мальчонка-то, дьяков мальчонка?
— Вестимо, и его, сермяжного, угнала саранча некрещёная.
В Углицком уезде, в отчизне князей Ушатовых, согнали из деревушек в лес сотни холопей. Ночью и днём стоял в чаще необычайный гул. Одно за другим падали вековые деревья. Встревоженное зверьё ушло в дальние дебри; с отчаянным писком птицы беспрестанно кружились над головами людей, падали камнем на колючие сучья, пытаясь вызволить из придавленных гнёзд задыхающихся птенцов своих.
Выводкова охватила кипучая жажда работы. Он падал с ног от усталости, засыпал на ходу, но не давал себе ни минуты для роздыха.
— Сробить! Содеять крепость на славу и бить челом государю, обсказать всё без утайки про все великомученические кручины! — вслух выкрикивал он, чтобы заглушить в себе главную муку — воспоминания о жене и Ивашке.
В минуты, когда тоска по погибшей семье становилась невыносимой, он бешеным вихрем мчался верхом по безбрежным степям до тех пор, пока не падал замертво конь, или, добыв из княжьих погребов вина, устраивал в лесу разгульный пир.
Людишки, заслышав разбойные посвисты, немедля бросали работу и весёлой гурьбой спешили к закрутившему розмыслу.
От зари до зари лились рекою вино и песни. Пьяный Василий, разметавшись на траве, исступлённо колотил себя в грудь кулаком и залихватски выбрасывал в небо, покрывая других:
Разнобоем, но могуче, в свою очередь стараясь перекричать запевалу, ревели работные:
И все перескакивали неожиданно на казацкую:
Дети боярские возмущённо уходили тогда с пирушки.
— Дьяк, а каки песни играет! Чисто казаки разбойные.
А Ондреич, хмельной и весёлый, плевался им вслед и с поклоном подносил холопям вина.
— Пей, веселись, православные, покель мы с розмыслом живы.
Связанный в плоты лес сплавлялся по Волге вниз, к месту постройки.
Шатёр Василия был завален бумагою и пергаментом. Розмысл набрасывал план за планом, но каждый раз, неудовлетворённый, зло рвал в мелкие клочья наброски. Для большей ясности он поставил перед шатром потешные стены с круглыми выемками-кружалами, в которых должны были помещаться кладовые с входами изнутри, и по этим образцам точно возводил, уже с работными, подлинные стены.
Дети боярские с нескрываемым недоверием следили за работою розмысла и, если ему что-либо не удавалось, ехидно предлагали:
— А не обернуться ли нам на Москву да не бить ли челом государю на подмоге.
Выводков свысока оглядывал их, не удостаивая ответом.
Когда готовы были обломы[168] с деревянными котами для спуска на неприятеля во время осады брёвен, Василий даровал холопям три дня на отдых и приготовился задать им пир.
Тиун князя Ушатова наотрез отказался выдать вина.
— Обернётся господарь с брани — чем его потчевать буду?
Дети боярские поддержали тиуна.
— Чего затеял Выводков? Со смердами побратался да ещё и чужими хлебами их потчует.
Василий в тот же час собрался на Москву. Усаживаясь на коня, он спокойно объявил отряду:
— Покажите милость, сами доробите ту крепость, а яз на Москву подамся.
Дьяк из поместного приказа подхватил коня под уздцы и, едва сдерживая злобу, изобразил на лице тень заискивающей улыбки.
— Неразумен тиун. Нешто можно сердце держать на него? Коли волишь, будет холопям и хлеб-соль, и брага.
Выводков спрыгнул с коня, заложил за спину руки и чванно оттопырил губы.
— Породили вас дворяны да целовальники, а без холопьего разумения и проку-то в вас, эвона, с комариный опашь.
И снисходительно:
— Царя для не гневаюсь на вас. Застаюсь.