Кош проснулся с зарёй и в первый раз за долгие месяцы приубрался. Сторчаус важно расхаживает по площади в штофном узорчатом кафтане, туго обхваченном пёстрым шёлковым поясом, и в червонных, с золотыми подковами чёботах. Его кошачьи глаза то и дело обращаются с жадной тоской к шинку. С похмелья немилосердно трещит голова, а во рту такая неразбериха, как будто ночевал в нём целый выводок нечисти. И сейчас ещё в груди скребётся бесёнок, тщетно пытаясь вырваться вон из крещёной души. «Не поспел, видно, с третьими петухами шмыгнуть в преисподнюю», — думает с ненавистью казак и скрежещет зубами. «Чарку бы! Так бы я огрел тебя, рыло свинячее, — там бы тебе и капут! Знал бы ты, как в православной груди на шабаш собираться, гнида турецкая!» Но Сторчаус не поддаётся искушению и злобно дёргает головой, чтобы отвлечь взгляд от искусителя шинка.
Шишка на лбу от грузного шага чуть вздрагивает расплющенной сливой. Густо смазанный лампадным маслом оселедец забился под расчёсанное ухо и неугомонно нашёптывает: «Одну не страшно… Одну же единую…» Запорожец на мгновение останавливается и вдруг изо всех сил впивается пальцами в оселедец. «А не пытай, бисов сын, душу крещёную! А замолчи, нечистая сила! Знаем мы чарку! Только покуштовать!» И снова важно вышагивает, довольный непрочной победой над искусителем. Побрякивает на боку кривая сабля в серебряной гриве на рукоятке, грозно поблёскивают ярко начищенные пистолеты, ятаган и кинжалы, обвесившие до отказа грудь, бока и спину.
По одному собираются на площадь казаки. Они не разговаривают друг с другом, но шум стоит такой, как будто рада уже в полном разгаре. То запорожцы, размахивая руками, думают вслух. Каждый делает вид, что не слушает никого, но в то же время насторожённо прислушивается к чужим словам. Понемногу сход разбивается на малые группы. Группы растут, сплачиваются тесней, вызывающе поглядывают на противников.
— Будет потеха! — нежась в реке, весело подмигивает Харцыз в сторону площади.
Василий склонился над зеркальным затоном и задумчиво перебирает опущенные вниз по-запорожски усы.
— Да ты, Василько, мне поверь, а не затону. Как взгляну на тебя, так и решаю: любую бабу приворожит казаче!
Выводков не слушает и отвечает вслух своим мыслям:
— Пораскинешь думкой — сдаётся: вон они, тут, недалече за степью, годы мои прожитые… А глянешь на воду, поглазеешь, како инеем усы убрались да лик, будто кто взборонил его, — и закручинишься: далеко те годы ушли, а меня близ конца живота спокинули!
К берегу стремглав бежал Шкода.
— Годи вы миловаться! Геть на раду скорей!
Площадь кипела бурлящей толпой.
— Геть! Не надо нам Часныка!
— Часныка! Геть Загубыколеса! Он до баб дюже прыток, а не до сабли казацкой!
Группы наступали друг на друга и только ждали сигнала, чтобы решить спор кулачным боем.
— Цыть! — скрипнул зубами Нерыдайменематы. — Рогозяный Дид зараз будет брехать!
Дид поднял руку и, дождавшись, пока стихло немного, проникновенно оглядел толпу.
— Славное низовое товариство!
— Не надо! Геть Рогозяного!
— Цыть! — надрываясь, перекрикивал Маты врагов. — Дайте Диду сбрехать!
— Пускай брешет на ветер, а нам очи не порошит небывальщиной!
— Славное низовое товариство! — ещё проникновеннее повторил Рогозяный. — С полвека бывал я на выборах кошевого, и не раз молодечество самого меня ставило батькой над панами казаками. Так есть тому причина послушать, что я вам зараз буду брехать.
И, выхватив саблю, взмахнул ею угрожающе над лысой своей головой.
— Или время теперь такое, что не слушают старых бойцов? Так геть же и сабля моя!
Тихо стало на площади, как в кышле после набега татарского.
— Кого нам в кошевых надо?
Рогозяный Дид больно щёлкнул себя по лбу и убеждённо тряхнул оселедцем.
— Чтоб не зазнавался да чтоб все паны молодцы были ему родные хлопчики!
— Правду, а, ей-Богу, правду брешет Дид Рогозяный! — поддержали казаки.
— Да был бы он храбрым, а ещё разуменьем находчив да похитрее ляхов, татарвы и москалей.
— Дело! Ей-Богу, дело! Мели дале, диду!
Харцыз измерил на глаз силы противных групп и расчётливо обдумывал, куда ему пристать.
Долго говорил Рогозяный. Смело перечислял он все грехи кошевого, вспомнил о том, что за год пришлось лишь один раз выступить в поход против татар, тогда как в былое время и недели не засиживались казаки без молодецких набегов.
Василий пробился на круг.
— Казаки! А и правду чешет старик! Колико яз тут горилку пью вашу, а досель не зрел ратного дела! Соромно мне за себя! — Он сорвал с себя епанчу. — Краше в кышло идти да обабиться, нежели от того Часныка безутешно сдожидаться ратного клича!
Рогозяный Дид знал, чем взять казаков. И не зря сговорился он с единомышленниками выпустить под конец москаля, не получившего ещё боевого крещения. Участь Часныка была решена. Как один человек, рявкнула рада:
— Не посрамим Запорожье! Волим под Загубыколеса!
Загубыколесо сидел на завалинке у куреня и лениво посасывал прокопчённую свою люльку. Когда к нему подошла толпа, он нехотя встал и, точно ничего не зная, удивлённо обвёл всех глазами. Только предательская усмешка не хотела таиться в тяжёлых седых усах и торжествующе разгуливала по изрытому шрамами и бороздами лицу.
— Чем прошкодился я перед товариством, что вся рада ко мне пожаловала?
Сторчаус сложил смиренно руки на животе и, едва сдерживая поднимающуюся к горлу муть винного перегара, чуть разжал губы:
— От славного низового товариства батьке нашему низкий поклон.
Загубыколесо сердито плюнул.
— От ещё выдумали! Велика честь для меня славное атаманство принять! Не достоин!
И сделал попытку скрыться в курень.
Казаки потоптались на месте, переждали немного и снова объявили решение рады.
Избранный вновь отказался, как требовал запорожский обычай, и скрылся за дверью.
За ним юркнуло несколько человек.
Нерыдайменемати и Сторчаус взяли под руки атамана. Шкода и Рогозяный Дид подтолкнули его сзади коленом.
— Иди, иди, скурвый сын, бо тебя нам надо, теперь ты наш батько атаман, будешь у нас паном наикоханым!
Бешеными криками, свистом и улюлюканьем встретила атамана площадь.
Загубыколесо, подталкиваемый пинками, очутился, наконец на кругу. Шумно попыхивая люлькой, он непрестанно сплёвывал через левый угол губ и с нарочитым безразличием мурлыкал какую-то песенку.
Рогозяный Дид перекрестился на все четыре стороны, взял с ладони Шкоды приготовленную щепотку грязи, поплевал на неё и торжественно мазнул по макушке кошевого.
— От тебе, батько, помазанье, чтоб не забывал ты свого рода казацкого да не зазнавался перед молодечеством, — раздельно произнёс Дид.
Атаман сразу преобразился.
— За ласку да за велику честь от щирого казацкого сердца спасибо славному низовому товариству!
Гнида прыгнул на спину Шкоде и заголосил:
— Будь, пан, здоровый да гладкий! Дай тебе Боже лебединый вик и журавлиный крик!
Стройным хором повторила рада за Гнидой положенное пожелание и расступилась.
К кошевому гордо двигалось шествие.
С низким поклоном принял Загубыколесо клейноды[185], знамя и литавры, передал их писарю, а сам, высоко подняв булаву и серебряный позолоченный шар, унизанный бирюзой, изумрудами и яхонтами, направился неторопливо к куреню.
Покончив с выборами, рада шумно бросилась к длинному ряду столов, расставленных на улице.
Дрожащими руками Сторчаус схватил кринку с горилкой и страстно прилип к ней губами.
Полилось рекою вино. Перепачканный в соломахе и рыбьей ухе, Харцыз придвинул к себе целую горку кринок и мисок. С волчьим рычанием заталкивал он в рот говядину, дичь, вареники, галушки, мамалыгу, локшину, коржи и всё, что попадалось под руку.
До поздней ночи не стихали песни и пьяный гомон.